И тогда она услышала произнесенный Анной вполголоса вопрос:

– Ты помнишь ту игру, в которую играл с тобой отец?

Анна в ночной рубашке сидела на своей кровати. Внутри круга теплого света ночной лампы стояла деревянная шкатулка с вырезанными на ней гуцульскими узорами, а рядом, на синем пледе, лежали разные предметы: перстень с печаткой Анджея, запонки на манжеты, боевые награды, мундштук из слоновой кости, и все это было разложено вокруг поблескивавшего отраженным светом портсигара. Анна, указывая пальцем, называла каждую из драгоценных реликвий.

– Надо было выбрать пять предметов, которые ты особенно любишь, и поочередно откладывать по одному из них, пока не останется всего один, от которого ты ни за что не захочешь отказаться. – Анна перевела взгляд на дочь. – Таким образом он учил тебя, что в жизни придется выбирать то, что является для нас самым важным.

– Я всегда выбирала безухого мишку.

– А когда он сам играл в эту игру, то всегда выбирал одно и то же. – Анна накрыла ладонью портсигар, и в этот момент в ней как будто что-то взорвалось, подобно взрыву гранаты. Не в состоянии удержаться от неожиданного спазма рыданий, Анна закусила палец и уронила голову лицом вниз на подушку. Ника стояла возле нее, не зная, что предпринять.

– Я уже не уверена, хорошо ли, что этот полковник явился к нам. Знаю одно, что любой знак от него превращается для тебя в страдание.

Прошло немало времени, прежде чем Анна успокоилась. Она смотрела на Нику и словно не видела ее, хотя обращалась к ней.

– О том, какие мы есть, говорит наше умение любить. Когда-нибудь ты это поймешь.

Ника пожала плечами, как будто ее эти слова не могли касаться.

– Тебя же убивает то, что ты живешь только воспоминаниями. Ты их все больше и больше приукрашиваешь.

Ника видит обращенный к ней взгляд матери, она смотрит на нее своим сомнамбулическим взглядом, в котором отражается вовсе не эта заставленная мебелью гостиная, а какие-то сцены из прошлого. Может, парад, а может, бал в офицерском собрании? А ведь тогдашняя их жизнь совсем не была сплошным праздником.

– Я помню, как вы ссорились.

– Ох, это случилось после полкового бала. – Анна встряхнула головой так, что копна ее густых волос волной взметнулась вокруг головы. – Я любила танцевать, а Анджей увел меня домой. Ах, как я любила танцевать…

– А я даже не успела научиться танцевать, – вставила Ника, но Анна даже не заметила ее замечания, по-прежнему мысленно погруженная в какие-то сцены из прошлого.

– Он ревновал меня, – сказала она теплым голосом.

– А ты?

– Я всегда была ему верна. – Анна взглянула теперь в глаза Ники совершенно осознанным взглядом. – И у буду верна впредь.

30

Юр стоял и ждал. Она увидела его издалека, он стоял опершись о ствол каштана, под мышкой он держал альбом для рисунков и смотрел поверх крепостной стены, в сторону Вислы. На нем уже были не те стоптанные сапоги, в которых он вышел в апреле из поезда на вокзале в Кракове. С тех пор как он начал работать лаборантом в фотоателье Хуберта Филлера, те сапоги сменились мокасинами ручной работы, а ветровка – купленной на базаре американской курткой военного образца с нашитой надписью Poland на рукаве.

Юр по-прежнему был убежден, что Вероника послана ему самой судьбой: если ему суждено поступить в художественную академию, то она должна ему позировать. Они виделись не часто. В летний сезон у Юра было столько работы в фотоателье, что для набросков ему приходилось буквально выкраивать время. Он рисовал, а она говорила. Не виделись они всего два дня, а сегодня ей уже столько надо было ему сказать. Сначала эта история с портсигаром и таинственным полковником. Он искал их, чтобы передать портсигар отца, а теперь этот портсигар начал действовать на ее мать и бабушку как наркотик. Обе они теперь еще больше живут прошлым. А она, Ника, больше не желает плыть против течения времени. Может быть, Юр воспринимает это как равнодушие с ее стороны? Как эгоизм и холодность?

Юр чувствовал, что на сей раз ему не удастся отделаться какой-нибудь шуткой или веселой прибауткой. Мгновение он смотрел на ее вскинутые в немом вопросе брови, а потом осторожно прикоснулся к родинке на ее щеке.

– Да нет, вовсе это не равнодушие и не эгоизм. Это твои восемнадцать лет.

– Наши восемнадцать лет.

Ника приподнялась на цыпочки и неожиданно для себя самой коснулась губами его щеки, словно благодарила его за то, что он нашел нужный ответ на эти мучившие ее самообвинения.

Со стороны ворот приближалась группа советских офицеров. Дымя папиросами, они показывали друг другу на колокол.

– В нашей истории эта ситуация никогда не изменится, – процедил сквозь зубы Юр, – тут русак, там прусак, а мы посередине…

– А как дела с амнистией? – Ника задала свой вопрос вполголоса. – Ты ходил?

Юр отрицательно мотнул головой. Заканчивая набросок, он чуть высунул кончик языка, как маленький мальчик, зашнуровывающий ботинок.

– Знаешь, я немного побаиваюсь. – Он бросил взгляд в сторону советских офицеров. – Мать говорит, чтобы сам я туда не лез. Моего брата они уже сцапали. И потом, я еще не уверен, будешь ли ты носить мне передачи в кутузку.

И он рассмеялся своей, как ему казалось, хорошей шутке, а Ника в этот момент подумала, что скверно то время, когда проверяют женскую верность таким способом.

– Ты знаешь, почему именно здесь я договариваюсь с тобой о встречах? – Ника обвела взглядом двор Вавельского замка. – Потому что здесь, под этим каштаном, мой отец сделал предложение моей маме. Это было девятнадцать лет назад.

31

Анна почувствовала запах орхидей, исходивший от наклонившейся к ней женщины. Потом она догадалась, почему от женщины пахло орхидеями: эти цветы она носила на могилу мужа.

– Вы меня не узнаете? – спросила женщина, остановившаяся возле ее столика в фотоателье Филлера. – Мы познакомились на похоронах моего мужа. – Она наклонилась и вполголоса напомнила Анне, что тогда она хотела от нее узнать, как это возможно, что ее муж, полковник доктор Густав Зиглер, был там, а умер здесь, в краковской больнице. Она пришла, так как у нее есть для Анны важное известие. Собственно говоря, она явилась сюда в роли посредника, ибо это вдова ротмистра Венде прислала ее к Анне по одному весьма секретному делу…

– Я не знаю, что между вами произошло, но госпожа Рената Венде опасается, что она будет вами встречена недоброжелательно. А поскольку ей необходимо сообщить вам нечто важное, то она попросила меня передать вам вот это.

Анна встала. Ее охватила скорее тревога, чем любопытство, ибо загадочность в выражении лица госпожи Зиглер говорила о том, что ей предстоит услышать некую тайну, о которой не следовало говорить вслух.

– В чем дело?

– Есть доказательства. – Госпожа Зиглер произнесла эти слова почти шепотом. Из своей черной сумки она вытянула краешек конверта и тут же быстро спрятала его обратно. Она бросила взгляд в сторону Филлера, но тот ничего не мог слышать, ибо его с головой накрывал большой кусок черной ткани – он как раз готовился фотографировать толстощекого мальчика лет семи. – Есть доказательства, что это сделали они.

Остальное Анна услышала в кафе «Фрегат». Госпожа Зиглер выбрала столик у окна, села спиной к входу и говорила шепотом, как на исповеди: то, что Анна сейчас услышит, предназначено только для доверенных лиц. У госпожи Ренаты Венде есть к ней большая просьба, но, опасаясь недоброжелательного отношения со стороны госпожи майорши, она попросила вдову полковника Зиглера быть посредником. Итак, из британской оккупационной зоны вернулся капитан Шведовский. Он был в лагере для пленных офицеров II C «Woldenberg». В сорок третьем году немцы собрали группу офицеров и привезли их на место преступления в Катыни. Немцам было важно как можно шире распространить информацию о судьбе польских офицеров, поэтому они разрешили этой группе делать снимки, встречаться и разговаривать с людьми. И именно капитан Шведовский фотографировал не только жертв, но и свидетелей. Местные мужики рассказывали, что там творилось три года тому назад. И у капитана Шведовского нет сомнений, что это сделали большевики, ибо немцы сделали бы это лучше…