– Ты торгуешь спандом, я верно понял? – спросил он.

– Да, Хаджи, торгую, – сказал Спанди, кое-как успокоившись.

– Это тяжелая работа, мальчик, – хмыкнул Исмераи и затянулся еще разок своей душистой сигаретой, прежде чем передать ее Хаджи Халид Хану.

Тот взял сигарету, кивнул, потом наклонился к дяде и шепнул ему что-то на ухо. Исмераи улыбнулся, встал на ноги и, не сказав ни слова, вышел из сада.

Куда – никто не спросил, потому что в Афганистане вопросов не задают. Мальчик в обществе мужчин должен всего лишь сидеть, смотреть – и учиться. В нашей стране правил много, но этому – не задавать вопросов – мы учимся очень быстро.

Через полчаса, когда и Джеймс, и даже Мэй уже порадовали нас своими анекдотами – мне, правда, смешными показались не все, потому что речь в них шла не об ослах и сумасшедших, – Исмераи вернулся. И принес кучу карточек в пластиковых упаковках с рекламами разных телефонных компаний.

Хаджи Халид Хан передал все это Спанди. Это были карточки для оплаты звонков по мобильному телефону – хороший бизнес в Афганистане, потому что здесь мобильник имеет даже тот, кому нечем прикрыть спину.

– Держи, – сказал Хаджи Халид Хан моему другу. – Теперь ты будешь торговать карточками. Тебе с каждой проданной – доллар, остальное – мое. Договорились?

Спанди взглянул на карточки широко распахнутыми, удивленными красными глазами и кивнул.

– Спасибо, – сказал он тихо.

– Не за что, сынок, – ответил Хаджи Халид Хан, а Джорджия положила руку ему на колено и улыбнулась.

Все улыбнулись на самом деле, и этот единственный поступок сказал мне многое о человеке, которого она любила, потому что избавление Спанди от его жестянки было, пожалуй, величайшим актом милосердия из всех, какие я только видел. О чем не задумывался раньше. Если бы задумался, мог бы, наверное, попросить Джорджию найти для Спанди другую работу, подальше от ядовитого дыма, который выжигал ему легкие и глаза. А Хаджи Халид Хан сквозь черное лицо разглядел ребенка. И дал ему второй шанс, и я стыдился теперь, что не замечал очевидного. Но одновременно был еще и чуточку горд – ведь это через меня Спанди обрел нового работодателя.

Тогда-то я и почувствовал, что гнев мой начинает остывать.

Чуть позже восьми, когда взрослые разошлись кто куда – Джеймс и Мэй в один из многочисленных кабульских баров, мать к себе, смотреть по телевизору последнюю серию слезливой индийской мыльной оперы, а Джорджия с Исмераи в дом Хаджи Халид Хана, – мы со Спанди отправились на мусорную свалку, распространявшую вонь и болезни по всему Массудову округу.

Я молча следил за тем, как он отцепил от пояса жестянку, смерил ее прощальным взглядом и зашвырнул подальше в отбросы со всей силой, какая только имелась в его тонких руках.

Стоя рядом, мы проводили ее взглядами. Жестянка ударилась о канистру из-под бензина и сгинула в месиве гниющих очисток и прочего мусора. Потом я посмотрел на Спанди и увидел, что он беззвучно шевелит губами.

И вдруг он повернулся ко мне и спросил:

– Ты ведь знаешь, кто он такой – дружок твоей подружки?

– Она мне не подружка, – засмеялся я и ткнул его кулаком в живот. Чары прощального обряда развеялись.

– Ну-ну, – Спанди ткнул меня в ответ, – ладно, дружок твоей подруги.

– Если ты о Хаджи Халид Хане, то да, знаю.

– И кто же? – не поверил он.

– Бизнесмен из Джелалабада. Возит дизель и масло из Пакистана, а еще запчасти для «тойот» из Японии.

– Ну да, конечно, возит, – засмеялся Спанди, хлопнув меня по спине. – Побойся Бога, Фавад! Это же Хаджи Хан! Хаджи Хан, бич талибов; сын одного из самых знаменитых афганских моджахедов и один из крупнейших наркоторговцев страны. Это – Хаджи Хан, Фавад. Я узнал его сразу, как увидел. И он пьет чай в твоем доме и спит с твоей подружкой!

Афганистан славится двумя вещами – войнами и выращиванием маков.

И сколько ни старается международное сообщество положить конец и тому и другому, мы сейчас, кажется, преуспеваем в обоих занятиях как никогда.

После побега талибов в 2001 году начались разговоры о «демократии», и в течение двух лет все получили право голосовать; женщин пустили в парламент, девочек – в школу; появились законы, защищающие невинных, и все, что натворили предыдущие правители, было вроде бы исправлено.

Но среди этой суматохи все как будто забыли, что в Афганистане уже есть свод законов, система правосудия, которая просуществовала тысячи лет и является такой же частью нашей жизни, как горы Гиндукуш. И, кажется, все пришли к согласию, что «демократия» – штука хорошая, но человек, совершивший убийство, всегда должен быть готов к тому, что ему придется с этой системой столкнуться.

Кровная месть в Афганистане вершится порой не одно поколение, и людей погибает так много, что никто уже не помнит в конце концов, кто начал первым.

И хотя правительство приказало всем сдать оружие ради блага страны, никто этого делать не спешит, потому что здесь слишком быстро все меняется. И вот, влиятельные люди на севере и западе по-прежнему сражаются за территорию и власть; армейские командиры на востоке продолжают стрелять в пакистанцев, которые незваными лезут на нашу землю; талибы на юге ведут войну с афганцами и иностранцами; взрослые на улицах колотят мальчишек; мальчишки колотят мальчишек помладше, и все колотят ослов и собак.

А маковые посевы тем временем все всходят и всходят, и в газетах пишут, что в этом году был рекордный урожай и Афганистан стал крупнейшим в мире производителем опиума.

Моя мать говорит, что каждый должен стараться стать лучшим в своем деле, но мне кажется, что, говоря это, она имеет в виду нечто другое. Спортивные состязания, к примеру, или религиозное обучение.

И пусть я пока знаю мало, я уверен, что война – это плохое дело, потому что люди гибнут или теряют руки и ноги, и женщины из-за этого плачут; и еще я уверен, что выращивание мака – тоже дело нехорошее, потому что так говорит Запад, а вслед за ним – президент Карзаи.

Поэтому, думается мне, с моей стороны не было ни наивностью, ни эгоизмом то, что я счел Хаджи Халид Хана – вернее, Хаджи Хана, как я теперь знал, – с его опытом насилия за плечами и опиумными деньгами в кармане, мужчиной не подходящим для английской девушки, живущей в Кабуле и вычесывающей коз, чтобы заработать себе на пропитание.

Оставалось только, непонятно каким образом, убедить в этом Джорджию.

Ибо, как сказала однажды моя мать и как обнаружил на собственном горьком опыте Пир Хедери, любовь – слепа.

– Хаджи Хан ведь родом из Шинвара, а не Джелалабада, верно? – спросил я у Джорджии, когда она пила кофе на крыльце дома. Было холодно, и она куталась в мягкое серое пату – последний подарок от возлюбленного перед его отъездом на восток.

– Да, из Шинвара, – сказала она. – Но в Джелалабаде у него дом, и обычно он живет там. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, – пробормотал я, обнимая себя руками и садясь рядом с ней.

– Давай-ка, залезай сюда, – Джорджия придвинулась и накинула на меня край пату, согретого ее теплом и благоухающего ее духами. – Так лучше?

– Да, спасибо. Холодно, правда?

– Да, – согласилась она.

Я закусил губу, боясь начать разговор не с того и еще больше опасаясь, что, когда я его начну, Джорджия отберет пату.

– В чем дело? – спросила она наконец, после того как мы почти пять минут просидели молча. – Ты какой-то мрачный.

– Да? Ну, может, немножко, – признался я. – Это потому, что… ну… я слыхал, что в Шинваре много маков.

– Сейчас их вовсе нет – зима, – засмеялась она.

– Конечно, – я тоже засмеялся, радуясь, что все-таки начал трудный разговор. – Но вообще-то много. Про шинварские маки все знают.

– Да, – согласилась Джорджия. – И что?

– Ничего, – я пожал плечами. – Просто я подумал, что должен об этом сказать.