Она догоняет меня, бежит рядом.

— Вообще-то там было довольно мило, — говорит она.

— Я тебе говорила, — отвечаю я громко, перекрывая ветер. Я не могу точно определить, что сейчас чувствую. Какое-то дикое раздражение, безграничное отчаяние от того, что я ничегошеньки не знаю наверняка.

— О чем это вы там шептались с Динни?

— Он… э-э… — Она кажется смущенной, — он просто попросил, чтобы я довела тебя до дому и уложила в постель. Вот и все.

— И все?

— Да, это все! Не начинай, Эрика, ты напилась.

— Не так уж я и напилась! У вас с ним вечно были свои секреты, и с тех пор ничего не изменилось. Почему ни один из вас мне не расскажет, что случилось тогда?

— Я… я уже говорила — просто не хочу это обсуждать, да и тебе это ни к чему. А ты что, и Динни уже спрашивала? — В голосе Бет звучит тревога, почти ужас. Я начинаю вспоминать, путано и бестолково, но прихожу к выводу, что не спрашивала, по крайней мере напрямую.

— Что он тебе на самом деле сейчас сказал?

— Я только что тебе сказала! Господи, Эрика… ты ревнуешь? Все еще? Спустя все эти годы?

Я останавливаюсь, поворачиваюсь к ней, пытаюсь рассмотреть ее в тусклом свете. Мне никогда не приходило в голову, что она знает. Что оба они знают, что вообще замечают, как я требую к себе внимания. От этого открытия мне становится только хуже.

— С чего мне ревновать, — бормочу я. Ох, если бы это было правдой!

Мы идем дальше, молчим, спотыкаемся, идем по шоссе. Когда мы подходим к дому, я понимаю: что-то неладно. Какой-то тревожный звоночек трезвонит у меня в мозгу, пытается пробиться сквозь пьяную дымку. Похоже, все дело в молчании Бет. В его качестве, в его продолжительности и глубине.

Бет отпирает входную дверь, но я пячусь назад из темного холла. В бледном свете луны он вообще похож на открытую могилу. Бет заходит, вспыхивает ослепительный желтый свет, и я поворачиваю назад.

— Ну что же ты, все тепло выпустишь, — произносит она.

Я трясу головой:

— Пойду пройдусь.

— Не говори ерунды. Половина первого ночи, холод собачий. Иди в дом.

— Нет. Я… побуду в саду. Нужно, чтобы голова прояснилась, — твердо говорю я.

Бет — силуэт в дверном проеме, безликий и черный.

— Тогда я подожду здесь, пока ты не войдешь. Не задерживайся.

— Не надо ждать. Иди ложись. Я недолго.

— Эрика! — зовет Бет, когда я поворачиваюсь, чтобы уйти. — Ты… ты не намерена оставить это дело? Ты не хочешь бросить свое расследование? — Настоящий страх звучит в ее голосе. Он кажется хрупким, как стекло. Я и сама испугана этой переменой в ней, ее неожиданной слабостью, уязвимостью, тем, как она держится за дверной косяк, словно боится улететь. И все же я не даю себя разжалобить.

— Нет. Не хочу. — И я ухожу прочь от нее.

Я не позволю этому вечеру закончиться, пока не добьюсь чего-нибудь, пока не приду к какому-то решению, пока не вспомню. Пересекаю бугристую лужайку, ноги меня не слушаются, подворачиваются, коленки ватные. Под пологом леса темнота гуще. Я поднимаю голову, вытягиваю перед собой руки и иду на ощупь. Я знаю, куда иду.

Росный пруд — еще один сгусток темноты у моих ног. От воды поднимается запах грязи, приветствуя меня. Надо мной повисло недвижное небо; кажется странным, что звезды висят на месте и их не сдувает ветер. От этого у меня кружится голова. И вот я сижу в глухую зимнюю пору, в глухую ночную пору, женщина с распухшей от виски головой, и пытаюсь вернуться в детство, снова стать маленькой девочкой-фантазеркой под жарким летним небом. Уставившись на воду, я мысленно переношусь туда. Дыхание замедляется, и я в первый раз замечаю промозглый холод от земли, проникающий сквозь джинсы. Я подтягиваю колени к груди. Ой, да ты, кажется, описалась, Эрика? Это смеется Генри. Генри улыбается своей мерзкой улыбочкой. Генри наклоняется, глядит по сторонам. Что он делал? Что искал? А что делала я? Я снова вошла в воду. Я уверена. Это был маневр — я пыталась отвлечь его. Я повернулась и побежала, плюхнулась в воду, подняв множество брызг, потом скрючилась под водой, потому что трусики начали с меня сползать. А когда я подняла голову… когда я вытерла глаза… нашел ли Генри то, что искал?

Не успев сообразить, что делаю, я оказываюсь в воде. Как тогда. Я плюхаюсь в воду, поднимаю множество брызг, потом реальность, просочившись под одежду, настигает меня, и кожа вспыхивает от обжигающе холодной воды. Боль просто нереальная. Я не понимаю, где берег, не представляю, куда двигаться, что делать. Тело меня не слушается, корчится, извивается само по себе. Мне нечем дышать, я не могу вдохнуть, ребра не двигаются, как сломанные. Я умираю, думаю я. Иду ко дну, как камень. Наконец достану до самого дна, мне же всегда этого так хотелось. У воды нет поверхности, небо тоже больше нет. И я вижу Генри. Сердце, кажется, остановилось. Я вижу Генри. Я вижу, как он следит за мной с берега — широко раскрытые глаза, скептическая улыбка. Вижу, как он пошатнулся, вижу кровь, она бежит по его лицу, заливает глаза. Как много крови. Я вижу, как он начинает падать. Потом я снова оказываюсь на берегу, и это просто счастье. Здесь так тепло, так много жизни после кинжального удара воды. Воздух наконец устремляется в мои легкие, я вдыхаю и кричу… и плачу от боли.

Я вижу берег. Он расплывается у меня в глазах, а тело снова начинает погружаться в воду. Я пытаюсь грести, двигать руками, ногами. Но ни одно движение не выходит таким, как нужно. Сердце теперь выскакивает из груди, бьется слишком быстро, оно вообще слишком велико для моей груди. Оно явно решило сбежать от меня, от этого сосущего холода. Я не могу удержать воздух в легких. Он со свистом вылетает, как только меня обступает вода. С меня заживо сдирают кожу, меня жгут. Одной рукой я колочу по берегу, но не чувствую пальцев, кожи, только ощущаю сопротивление. Я вцепляюсь в него, вколачиваю пальцы в грязь, пытаюсь ухватиться за сушу и второй рукой подтянуться. Я борюсь, барахтаюсь. Я — крыса в бочке, еж в пруду. Я начинаю плакать.

Чьи-то руки хватают меня под мышки, тянут наверх, пока я не оказываюсь коленями на берегу. Еще рывок, и я на суше; с одежды, волос, изо рта ручьями течет вода. Я кашляю и рыдаю от счастья, что спасена, и от боли.

— Какого черта, что ж ты делаешь? — Это Динни. Его голос эхом отдается у меня в ушах, видеть его я еще не могу, не могу шевельнуть чугунной головой на одеревеневшей шее. — Решила покончить с собой что ли, совсем одурела?!

Он груб, вне себя от злости.

— Я… не уверена, — хриплю я и снова начинаю самозабвенно кашлять. Звезды позади его головы дрожат и вращаются.

— Вставай! — командует Динни. Голос у него до того злой, что меня оставляют последние силы. Я сдаюсь. Лежа на земле, я отворачиваю от него голову. Тела я не чувствую, не чувствую и сердца.

— Оставь меня в покое, — прошу я. Мне кажется, я это сказала. Но я не уверена, были ли слова слышны или я их только выдохнула. Динни поворачивает меня к себе, встает сзади и тянет меня вверх, держа под мышки.

— Давай-давай. Сначала нужно согреться, а отдыхать будешь потом.

— Мне тепло. Даже жарко, — отбиваюсь я, но тут меня снова начинает бить дрожь, сотрясается каждая мышца, все тело, с головы до пят. Голова лопается от боли.

— Пойдем, пойдем. Тут не очень далеко.

Довольно скоро я прихожу в себя, снова чувствую, что с меня сдирают кожу. Болят ребра, руки, голова. Пальцы на руках и ногах пульсируют, мучительно ноют. Я сижу в фургоне Динни в мокром белье. Завернутая в одеяло. Рядом со мной чашка горячего чая. Динни кладет полную ложку сахара, велит мне пить. Я отхлебываю, обжигаю язык. Я все еще дрожу, но гораздо меньше. Внутри походного госпиталя теплее, чем я предполагала. Угли в печке отбрасывают блики на наши лица. По одной стенке тянется узкая скамья, вдоль другой — полки, буфет и рабочий стол. Уголок, выделенный под жестяные котелки. На печке — чайник, на крючках висят кастрюли и сковородки.

— С чего ты вдруг отправился к пруду? — спрашиваю я. Голос у меня охрипший, больной.