Схватившись за нее, Эдди пробует одним прыжком выбраться на берег и всем весом ложится на мою руку.
— Не тяни так, Эдди, я упаду! — Но уже слишком поздно. Мои ноги скользят, я теряю опору и с громким всплеском резко шлепаюсь наземь.
— Извини! — ахает Эдди.
Гарри у него за спиной расплывается в улыбке, как-то странно хрюкает, и я понимаю, что он смеется.
— Очень смешно, по-твоему? — Я поднимаюсь на ноги, чувствуя, что ледяная жижа проникла даже в трусы. Подтягиваю брюки, оставляя на них грязные разводы.
Эдди, снова покачнувшись, шагает ко мне, подняв при этом такую волну, что вода переливается через верх моих башмаков.
— Эдди!
— Извини, пожалуйста! — повторяет он, но на сей раз не может сдержать улыбки, да и Гарри смеется громче.
— Ах вы, негодники! Мне же холодно! Вот тебе! — Самым грязным пальцем я провожу Эдди по носу. — Получай добавку!
— Ух ты, спасибо, Рик! А это… это тебе от меня! Подарочек к Рождеству! — Эдди зачерпывает грязи и швыряет в меня. Неряшливая клякса расплывается посередине моего светло-серого свитера, на самом видном месте.
Эдди застывает, словно испугался, что зашел слишком далеко. Я соскребаю с груди часть тины, взвешиваю на ладони.
— Ну, все… ты… покойник! — С боевым кличем я делаю резкий выпад в его сторону.
Эдди, взвизгивая от хохота, несется прочь по берегу и скрывается в кустарнике.
Догнать его не так-то просто, и я вынуждена выбросить грязь и пообещать перемирие, чтобы Эдди подпустил меня поближе. Я обнимаю его за плечи, больше для того, чтобы согреть собственные пульсирующие от холода пальцы. Гарри двигается следом за ним, но вдруг останавливается, привлеченный перебранкой двух дроздов на боярышнике.
— Он идет? — спрашиваю я.
Эдди пожимает плечами:
— Он вечно застревает около птичек и всякого такого… Пока, Гарри! — кричит он и машет ему рукой.
Мы в таком виде, что лучше бы отправиться прямиком к стиральной машине, но подвал заперт, и нам ничего не остается, как войти через парадную дверь. Сапоги мы оставляем за порогом — довольно бессмысленно, потому что и носки на нас насквозь мокрые, с них капает грязь. Бет прислоняется головой к косяку кухонной двери.
— Где же, скажите на милость, вы так вывозились? — ахает она. — А с одеждой что стало! Что вы делали?
Эдди немного не по себе, он косится на меня в поисках поддержки.
— Может, вообразили, что нам опять по восемь лет? — предполагаю я с выражением полной невинности на лице.
Бет сурово сверлит меня глазами, но не выдерживает. Губы ее кривятся в подобии улыбки.
— Ну что, парочка грязнуль, не хотите переодеться перед обедом? — обращается она к нам.
После еды я звоню маме, узнать, как дела, и уточнить, когда они планируют у нас появиться.
— Как вы там? Как Бет? — спрашивает мама небрежным тоном, который мне очень хорошо знаком. Таким тоном, которым она всегда говорит о том, что ее волнует всерьез.
Я делаю паузу, пытаясь понять, далеко ли сестра.
— Она держится нормально. Настроение немного неровное, а так ничего.
— Она что-нибудь говорит? Что-то о доме?..
— Да нет, а что ты имеешь в виду?
— Нет-нет, ничего конкретного. Я так соскучилась, не терпится вас обеих увидеть, и Эдди, конечно. Он там не скучает?
— Шутишь? Он блаженствует! Мы и не видим его совсем — он целыми днями пропадает на улице. Мамуль, можно тебя кое о чем попросить?
— Ну конечно!
— Ты не могла бы поискать открытку с нашим фамильным древом? Помнишь, ту, что прислала Мэри? И захватить ее сюда?
— Хорошо, конечно, привезу, если найду. А зачем она тебе понадобилась?
— Я хочу проверить кое-что. Ты слышала когда-нибудь, что у Кэролайн был ребенок до замужества? До того, как она вышла за лорда Кэлкотта?
— Нет, ничего про это не знаю. И сомневаюсь, что это правда, она ведь вышла за него очень молодой. А с чего это тебя вдруг заинтересовало?
— Просто нашла одну фотографию, я тебе покажу, когда приедешь.
— А… ну хорошо. Хотя, знаешь, лучше по всем вопросам семейной истории обращаться к Мэри. Она тогда так подробно во всем этом копалась…
— Это правда. Ну ладно, пойду-ка я займусь разборкой. Скоро увидимся.
Я не могу звонить тете Мэри — матери Генри. Не могу говорить с ней по телефону. Это невыносимо, у меня возникает странное чувство, будто воздух в легких превратился в камень. На похоронах Мередит, к своему стыду, я от нее пряталась. Я в буквальном смысле спряталась от нее за огромным букетом лилий.
Перед сном я раскладываю на коленях содержимое бювара Кэролайн и прочитываю еще несколько писем от Мередит. Самые ранние написаны из колледжа, где она училась. В них говорится о суровой классной даме и уроках хороших манер, о порядках в дортуаре, о поездках в город за покупками. Потом начинаются одинокие письма из Суррея. Перебирая их, я обнаруживаю в боковом кармашке конверт, надписанный совсем другим почерком. Бумага внутри шуршит, как сухие листья, я вынимаю ее и разворачиваю как можно осторожнее. Всего одна страничка, на которой лишь несколько строк. Буквы куда крупнее, чем у Мередит, выведены с решительным нажимом, который, как мне кажется, говорит о властности писавшего. Письмо датировано пятнадцатым марта 1905 года.
Кэролайн!
Нынче утром я получила твое письмо, и оно стало для меня полной неожиданностью. Недавнее твое замужество и деликатное положение можно лишь приветствовать. Никто не мог бы радоваться более, чем радуюсь я, когда вижу тебя наконец устроенной и сочетавшейся браком с таким достойнейшим человеком, как лорд Кэлкотт, способным дать тебе решительно все необходимое для счастливой жизни. Ты достигла высокого положения, и ставить его под удар без всякой необходимости было бы с твоей стороны проявлением крайнего безрассудства и недальновидности. Не знаю и не хочу знать, какого рода признание ты считаешь необходимым сделать, но осмеливаюсь настоятельно рекомендовать тебе приложить все усилия, чтобы все подробности прежней жизни и твоего пребывания в Америке там и остались. Вновь возвращаться теперь к этой теме было бы опрометчиво и бессмысленно. Радуйся дарованной тебе возможности начать жизнь с чистого листа, будь благодарна за благополучное избавление от последствий скоропалительного решения, и не станем более об этом вспоминать. Если же ты каким-то образом все же решишь навлечь на себя или на нашу семью позор или бесчестье, у меня не останется иного выхода, как порвать с тобой все связи, хотя подобный исход весьма опечалил бы меня.
Твоя тетя,
Б.
Слова «там и остались» подчеркнуты с такой силой, что бумага почти порвана. Напор и гнев видны в этой линии. Закончив читать страстное послание, долго сижу в тишине — и, кажется, вижу тайны дома, лежащие по углам комнат, огромные, как сугробы, глубокие, как тени.
В канун Рождества приезжают наши родители, и знакомый автомобиль на подъездной дорожке кажется маленьким чудом. Подтверждением существования внешнего мира, напоминанием того, что дом и мы с Бет — часть этого мира. Я не хотела пускать с утра Эдди в лес и поговорила об этом с Бет, но он поднялся раньше нас и был таков. Только пустая тарелка в раковине на кухне, горсть кукурузных хлопьев да полстакана черносмородинового сока на столе.
— Боюсь, мы потеряли вашего внука, — ляпаю я, целуя папу и доставая из багажника пакеты.
Похоже, формулировка не самая удачная. Мама замирает.
— Что с Эдди? — лепечет она.
— У него появился друг, Гарри. Он здесь живет в лагере, точно так же, как когда-то… ладно. В общем, они все время пропадают в нашем лесу. Мы его почти не видим, — поясняет Бет. По ее голосу понятно: ситуация ее напрягает. Самую малость.
— Лагерь? Не хочешь ли ты сказать…
— Динни здесь. И его двоюродный брат Патрик, и кое-кто еще, — как о чем-то обыденном сообщаю я. Против моей воли рот расплывается в улыбке.
