— Что за фигня?..

— Ну, это довольно противно… Хочешь, чтобы я рассказал?

— Давай-ка колись. Никаких секретов между нами. — Я улыбаюсь.

Эдди вздыхает:

— Мисс Уилтон держит у себя на столе маленький горшок с растением — я не знаю точно каким. У мамы тоже такое есть — с темно-лиловыми цветами и волосатыми листьями, помнишь?

— По описанию похоже на африканскую фиалку.

— Кто ее знает. Ну, она один раз наказала нас, заставила сидеть в классе вместо обеда. И я сказал, что так хочу есть, что готов сожрать что угодно. А Бен меня начал подначивать, что я не съем ее цветок. Ну и…

— Ты его съел? — Я поднимаю бровь, на ходу складываю на груди руки.

Эдди пожимает плечами, но видно, что он горд собой.

— Не весь. Только цветы.

— Эдди!

— Не рассказывай маме! — хихикает он и снова бежит вперед. — Какое у тебя было прозвище в школе? — кричит он, обернувшись ко мне.

— Вообще-то, никакого. Просто Рик. Я всегда была самой младшей, бегала за старшими хвостиком. Динни иногда звал меня Щенок.

У нас с Эдди отношения ближе, чем обычно у теток с племянниками. Я жила с ним два месяца, пока Бет выздоравливала, пока ей оказывали помощь. Непростое это было время, мы были предупредительны, не ссорились и во всем друг другу уступали, вели себя нормально. Долгих разговоров по душам мы не вели. Не изливали друг другу душу, не откровенничали. Эдди тогда был слишком мал, а я чересчур замкнута. Но нас объединяли страх за Бет, постоянное чувство тревоги, печали и замешательства. Мы оба с ума сходили и понимали это. Оно-то нас и сблизило — то тяжелое время. Мы с Максвеллом, отцом Эдди, взволнованно спорили вполголоса за закрытыми дверями, потому что не хотели, чтобы мальчик услышал, как отец называет его мать недееспособной.

Все, что осталось от дома на дереве, — несколько досок, потемневших и зеленых, скользких на вид. Они похожи на сгнившие обломки кораблекрушения.

— Ну что ж, он знавал и лучшие времена, — грустно констатирую я.

— Ты же можешь его заново отстроить. Я помогу, хочешь? — Эдди старается меня подбодрить.

Я улыбаюсь:

— Можем попытаться. Но в любом случае дом годится только для лета, сейчас в нем холодно и грязно, так что нужно все обдумать.

— Почему вы перестали сюда ездить? Навещать прабабушку? — Невинный вопрос — бедняга Эдди, он хочет разрядить обстановку. Ну и выбрал что спросить.

— О… знаешь… просто мы, когда подросли, стали ездить всюду с родителями. Да я и не помню.

— Но ты же сама говорила, что люди навсегда запоминают важные события своего детства. Ты мне так сказала, когда я получил приз на конкурсе чтецов.

Я, конечно, имела в виду приятные воспоминания. Но Эдди получил этот приз, когда я жила с ним, в те два месяца И мы тогда оба, не сговариваясь, подумали об одном: Эдди никогда не забудет, как вернулся из школы домой и обнаружил Бет в ужасном виде. Увидев, как эта мысль отразилась на его лице, я только прикрыла глаза и пожалела, что не могу вернуть вылетевшие слова.

— Вот видишь, лишнее доказательство того, что это не было так уж важно, понимаешь? — отвечаю я небрежно. — Пошли, тут еще полно всего интересного.

Мы идем обратно к дому и, спасаясь от начавшегося дождя, ныряем в оранжерею. Оттуда, вымокнув до нитки, мы двигаемся короткими перебежками от укрытия к укрытию, от старой конюшни к каретному сараю, заваленному хламом и побелевшему от птичьего помета. Задрав головы, мы считаем ласточкины гнезда потолочные балки облеплены ими, будто древесными грибами. Эдди находит топорик с лезвием, покрытым ржавчиной.

— Класс! — выдыхает он, описывая в воздухе широкую дугу.

Я ловлю его за запястье, большим пальцем провожу по лезвию, убеждаюсь, что оно не чересчур острое.

— Будь с ним крайне осторожен! — Я смотрю ему прямо в глаза. — И не носи его в дом.

— Не буду, — обещает мальчишка, снова взмахивает топориком — и улыбается, слушая, как свистит разрубаемый воздух.

Становится темнее, дождь усиливается. За дверью каретного сарая уже течет, пузырясь, грязный ручей.

— Пойдем-ка домой, пора уже. Твоя мама начнет беспокоиться, куда мы пропали.

— Давай покажем ей дом на дереве и скажем, что можем его восстановить. Спросим, что она об этом думает. Как ты думаешь, она захочет работать с нами?

— Я не знаю, Эд. Ты же знаешь, как она легко простужается в такую погоду, — отвечаю я. У нее нет никакой защиты от зимней стужи. Ни полноты, ни мускулатуры, ни толстой кожи.

Когда мы являемся на кухню, Бет снова печет пирожки с мясом. Раскатывает тесто, вырезает кусочки, кладет начинку, отправляет в духовку, снимает с противня. Она начала печь вчера, готовясь к приезду Эдди, и конца, похоже, не видно. Кухонный стол засыпан мукой и обрезками теста, заставлен пустыми лотками из-под фарша. Запах просто божественный. Раскрасневшаяся Бет вынимает из духовки очередную порцию, ставит противень на исцарапанную столешницу. Она уже заполнила пирожками все коробки для печенья, миски и подносы. А еще несколько пакетов убраны в древнюю морозилку в подполе. Я хватаю пару пирожков, один протягиваю Эдди. Обжигаю язык начинкой.

— М-м… сказочно вкусно, — говорю я вместо приветствия.

Бет отвечает улыбкой, которая становится шире, когда она поворачивается к сыну. Подойдя, она целует Эдди в щеку и оставляет бледные мучные отпечатки у него на рукавах.

— Ты просто молодец, сынок. Все учителя, похоже, тобой довольны, — обращается она к мальчику.

Я беру со стола табель, сдуваю муку и перелистываю.

— Кроме, кажется, мисс Уилтон, — добавляет Бет.

Та самая. Африканская фиалка.

— Что она преподает? — спрашиваю я, и Эдди поеживается.

— Французский, — мычит он с набитым ртом.

— Она пишет, что ты работал не в полную силу, и если бы постарался, то мог добиться куда больших успехов, — продолжает Бет, держа Эдди за плечи и не давая ему улизнуть. Он пожимает плечами. — И еще: тебя в этом семестре трижды наказывали, оставляли после уроков! Что это значит?

— Французский жутко скучный! — заявляет Эдди. — А мисс Уилтон жутко строгая. И несправедливая, честно! Один раз наказала меня за то, что Бен бросил мне записку. Я, что ли, был в этом виноват?

— Ну, постарайся быть повнимательнее, хорошо? Французский язык — важный предмет… да, важный! — настаивает Бет, когда Эдди закатывает глаза. — Вот я разбогатею, уйду на пенсию и перееду на юг Франции, что ты будешь делать, не зная языка?

— Буду кричать и тыкать во все пальцем, — отважно предполагает Эдди.

Бет сурово поджимает губы, но потом прыскает со смеху. Смех у нее мягкий, глубокий — как редко я его слышу. Сейчас она не может сдержать его, спасибо Эдди.

— Можно мне еще пирожок? — спрашивает он, понимая, что победил.

— Бери. А потом отправляйся в ванную, грязнуля!

Эдди хватает два пирожка и пулей вылетает из кухни.

— Захвати наверх свой рюкзак, — кричит Бет ему вдогонку.

— У меня руки заняты! — вопит в ответ Эдди.

— Скажи уж, просто лень, — тихо комментирует Бет, глядя на меня, и улыбается чуть виновато.

Потом мы смотрим фильм. Бет свернулась калачиком на диване рядом с Эдди, между ними большущая миска с попкорном. Взглянув на сестру, я замечаю, что она почти не смотрит на экран. Повернув голову, она положила подбородок на плечо Эдди и довольно жмурит глаза. У меня внутри что-то разжимается, будто ледышка тает в камине. Суббота и воскресенье пролетают незаметно — поход в кинотеатр в Дивайзесе, приготовление уроков за кухонным столом, пирожки. Эдди или возится в каретном сарае, или обследует пустую конюшню, размахивая топориком. Бет безмятежна, хотя немного рассеянна. Печь она перестает, когда заканчивается мука, и подолгу стоит у окна, наблюдает за Эдди со слабой, отсутствующей улыбкой.

— Я могу взять его во Францию на будущее лето, — говорит она, не отрывая взгляда от окна.

Я подаю ей чашку чаю.

— Мне кажется, ему там понравится, — отвечаю я.