Того самого, за чьими стульями уже после революции 17-го года охотились два, или даже три, небезызвестных литературных героя. Но приключения стула в XX веке — это тема, заслуживающая отдельного разговора.

Обычай ставить и наряжать елку на Новый год — один из самых красивых, волнующих и запоминающихся на всю жизнь.

В северном полушарии зима, природа спит, ночь длинна, наступает Карачун, как звали его славяне, зимний солнцеворот — и, о чудо! — день вновь начинает отвоевывать время у ночи. И на сердце легчает, люди готовятся к встрече Нового года и Рождества Христова, — так получилось, что эти два праздника сплелись и срослись в один неразрывный цикл — от Рождественского сочельника до Крещенского. С той только особенностью в России, что из-за приверженности православных юлианскому календарю здесь образовалось сразу два новогодних праздника: дополнительный и целиком светский Новый год «заскочил» на место перед Рождеством, что внесло замешательство в умы и многих сбило с толку, но в результате лишь удлинило срок зимних празднеств. Праздничная рождественская елка, пришедшая к нам при Петре I (до того установленная на крыше елка обозначала… кабак; жена кричала мужу: «Опять под елку собрался!» — а соседи неодобрительно качали головами: «Елка избу выметает почище всякой метлы!»), рождественская елка, отмененная поначалу большевиками (заодно с детскими игрушками!), очень скоро вернулась в нашу жизнь и сделалась главным украшением новогоднего праздника, равно любимого детьми и взрослыми, которым тоже ведь когда-то было мало лет.

Традицию рождественско-новогодней елки культивировали более всего в Европе немцы. А непререкаемой общеевропейской модой это сделалось с середины XIX века, после династического брака английской королевы Виктории с ее немецким кузеном Альбертом Кобургским. Немцы и сегодня с огромным посвящением и самоотдачей поддерживают эту традицию. К Рождеству в Германии начинают готовиться за три недели до его наступления. Однажды утром вы обнаруживаете на обеденном столе россыпь рождественских звездочек, по числу дней оставшихся до праздника, — каждый день хозяйка дома, отходя ко сну, будет убирать по одной из них, покуда не придет долгожданный праздник. Каждый добропорядочный немец задолго до Рождества выставит на своем балконе украшенную небольшую елку с перемигивающимися электрическими гирляндами, чтобы радовался глаз всех прохожих и всех соседей, которые все сделают то же самое. Счастливые обитатели особняков обязательно нарядят игрушками и украсят растущую во дворе ель, чтоб количество радости на свете прибывало и накапливалось. В царящей атмосфере благодушия вас удивит, если вы не немец, однажды обнаруженный на том же столе подарок от Святого Николая: шоколадка и пучок сувенирных игрушечных розог — как своего рода наставление.

Во всем мире люди будут покупать заранее билеты, чтобы родители могли навестить выросших детей, дети — родителей. Будут подыскивать подарки: любимым, детям, друзьям, сослуживцам. Выстроятся очереди, чтобы послать близким почтовые отправления — посылки, открытки, — если нет возможности встретить с ними вместе Рождество и Новый год. В Праге и Варшаве на тротуарах появятся приземистые чаны с живыми карпами, чья участь — стать фаршированным украшением праздничного стола. Американцы предпочтут традиционную индейку. Хозяйки в передниках займутся выпечкой печенья в специальных формах. Родители с детьми будут украшать елку, наполнившую квартиру густым еловым духом — свежести, зимы и уюта, — без которого нет праздника. Пока, наконец, вечером в сочельник детям во всем мире не будет позволено извлечь из-под сияющей елки подарки в перевязанных яркими лентами коробочках, полосатых чулках Санта-Клауса, скособоченных мешках Деда Мороза.

Взрослые же выпьют ровно в полночь пенистого шампанского и пожелают друг другу счастья, удовлетворенные тем, что если сами они уже не очень-то верят в чудеса, то все же могут создать для своих близких — особенно же детей — атмосферу ожидания чуда. В новогоднем веселье обязательно присутствует доля грусти и разочарования, закрепляющая его неповторимый вкус и понуждающая людей из года в год повторять все сначала — в погоне за ускользающим призраком счастья.

В России этот праздник — День Елки, приходящийся на Новый год, — любим не менее, а может даже более, чем где бы то ни было. Еще и потому, что нигде так не нужно вечнозеленое дерево, обещающее чудеса и изобилие, как в бескрайней и морозной стране, заметенной снегами. В советское время, да и позже, Новый год в силу своей неидеологичности, внепартийности, надконфессиональности перетянул на себя большую часть нашей потребности в универсальном празднике как таковом — сулящем «мир на земле» и «благоволение в человецех». И это единственный праздник, в который люди празднуют то единственно, что мы — люди.

Любопытно, что даже мрачноватый и эклектичный ансамбль московского Кремля в январе становится похож на выстроившийся по стойке «смирно» парад новогодних елок — та же гамма: зелено-красно-золочено-белоснежная. Зажигаются над ними звезды. Раздается бой часов на Спасской башне, с которым вся страна привыкла в истекшем столетии встречать наступление нового года.

С Новым годом! Тик-так! Гири на цепи подтянуты под самое горло ходиков, начинающих отсчет нового века и тысячелетия.

Географический центр Европы — место, где сходятся синусы и косинусы сил, где дремлют таблицы корней и бдят пограничники пяти государств, где границы отвердевают, а люди размягчаются и отрываются от собственных судеб, где все контуры двоятся и накладываются один на другой, как пакет слайдов, где сквозят и просвечивают друг через друга, друг друга засвечивают эпохи и этносы, — дряблая сердцевина европейского дерева, как всякая сердцевина, годящаяся только на карандаши и спички.

То край, над которым завис отточенным бритвенным полумесяцем, — анемичным светом заливая народы (от Мюнхена и до Диканьки), — зловещий знак Захер-Мазоха. То край, чья судьба кажется мельче его собственной тоски.

Отсюда лежит путь в «регионы великой ереси», где размещаются события, не уместившиеся во времени, — в слепые закоулки времени, тупики его и отростки, путь в «Другую осень», проложенный некогда учителем рисования Дрогобычской польской гимназии Бруно Шульцем.

Где-то здесь застрял он в годовых кольцах Европы, в тех отвердевших, продолжающих движение кругах, где, как игла с межвоенной пластинки, съезжал он вместе со всеми — человек с лицом, похожим на туфельку, — странный писатель Бруно Шульц.

Можно было бы сразу сказать, что как писатель он — третье недостающее звено, связующее Кафку с Бабелем, — но больше всего в этом было бы неправды для всех троих. Гораздо уместнее было бы поставить его в ряд двух других приоритетных писателей его времени, его близких друзей и таких же, как он, неудачников (один повесился, другой — эмигрант) — Виткацы и Гомбровича, — но беда в том, что их имена почти ничего не говорят читателям в СССР (и почти исключительно в СССР).

Специфическим для всех троих было запоздалое сецессионерство, парадоксальным образом давшее неожиданные плоды, насытившее творчество каждого из них — хоть в разной мере — духом метафизической пародии и сделавшее их всех художественными радикалами.

Все они, смутно и беспокойно, чувствовали то, чего не чувствовал никто кругом, — банкротство реальности, тот иррациональный фатум, что увлекал все более недееспособную Европу от мировой войны к чему-то уже просто нечеловеческому, притягивающему настоящее, как магнит, — и они пытались исследовать, каждый по-своему, этот оползень, этот паралич воли, — войти в самое сердце мазохизма.

Единственное, что они знали: что уже поздно. Но до какого-то предела человек живет в любых условиях. Пределом этим является, вообще-то, вполне конкретный минимум свободы. Это к слову.