По выражению Тургенева, Аксаков обладал той настоящей русской речью, в которой «нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого», где «свобода и точность выражения одинаково замечательны». Этим свободным, точным языком Писал Аксаков портреты Гоголя, который за все первые 11 лет знакомства с ним предстает перед читателем во всех своих изменениях, в движении. Иными художественными средствами, чем А. Г. Венецианов, А. А. Иванов, Э. А. Дмитриев-Мамонов или Ф. А. Моллер, — не кистью, а словом — создает Аксаков образ Гоголя на разных этапах его творческого пути. Как и для этих художников, задачей Аксакова было воссоздание не внешнего, а внутреннего, психологического образа Гоголя. Аксаков рисует Гоголя конца 30–х и начала 40–х годов.
Писатель уже совсем не тот, что на портрете А. Г. Венецианова или в день первого знакомства с Аксаковым. Этот портрет Гоголя напоминает карандашный рисунок Э. А. Дмитриева–Мамонова (1839). В нем то же веселое выражение, то же вдохновение в лице, в глазах. Впрочем, в нем есть и другое, схваченное А. А. Ивановым (1841): «серьезное устремление к чему‑то высокому».
Гоголь этой поры умел шутить так, что смех одолевал всех, хотя сам он не смеялся. В поездке с Аксаковыми и в Петербург и обратно он не расставался с томиком Шекспира. Беседуя с кондукторами и ямщиками, он заставлял своих спутников помирать со смеху. «Хохот до того овладел нами, что половой и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза от удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно», — писал Аксаков. Гоголь задумал сыграть роль Хлестакова в домашнем спектакле, предлагал “Аксакову роль городничего. Он рассказывал друзьям о жизни в Италии и поведал им «много ясных и верных взглядов па искусство», рассказывал, что задумал трагедию из истории Запорожья. К Аксаковым он приходил отдыхать от своих творческих трудов, шутил, смеялся, говорил вздор.
В 1840–х годах будущий автор «Выбранных мест из переписки с друзьями» позволял себе шутки, которые были бы невозможны в устах религиозного человека: «Ради бога, — писал Гоголь, — сделайте так, чтобы ваше лето не было похоже на зиму. Иначе это значит — гневить бога и выпускать на него эпиграммы» (44). В письмах к Аксакову этой поры Гоголь издевался над полицейской действительностью в лице «добродетельного Цинского» — московского обер–полицмейстера или иронизировал над Булгариным и его' романами.
Из воспоминаний Аксакова мы узнаем, какие книги были необходимы Гоголю в это время для его работы. Так, в 1840 г. он просил прислать «Евгения Онегина», «Горе от ума», басни И. И. Дмитриева, русские песни И. П. Сахарова, а также дела различных учреждений и ведомств, чтобы проверить по ним судебные сделки Чичикова, которые, по словам Аксакова, «так и остались неверными с действительностью» (42). В «Истории моего знакомства с Гоголем» Аксаков писал, что некоторые обвинения против «Мертвых душ» были справедливы: «Я очень браню себя, что одно просмотрел, а на другом мало настаивал: крестьяне на вывод продаются с семействами, а Чичиков отказался от женского пола; без доверенности, выданной в присутственном месте, нельзя продать чужих крестьян, да и председатель не может быть в одно и то же время и доверенным лицом и присутствующим по этому делу» (75).
Переписка Гоголя с Аксаковым наглядно демонстрирует эволюцию, которую пережил Гоголь. В письмах Гоголя постепенно начинают звучать новые, чуждые Аксакову настроения. И на страницах книги появляется портрет этого нового Гоголя.
В 1841 г. Гоголь был уже не тот, что раньше. В нем, по словам Аксакова, произошла «новая сильная перемена», «не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам…». Однажды, дело было незадолго до его отъезда по России в 1842 г., Гоголь как‑то вошел к Аксаковым «с образом спасителя в руках и сияющим просветленным лицом. Такого выражения в глазах у него я никогда не видывал». Гоголь объявил, что он едет «ко гробу господню» (62).
Чем больше ощущал Аксаков мистические настроения Гоголя, тем меньше верил этот восторженный поклонник «Мертвых душ» в продолжение гениальной поэмы, в возможность творческого возрождения Гоголя.
Образ Гоголя–человека, который дан Аксаковым в движении, в развитии, органически сливается с образом великого писателя, которого мы знаем по его произведениям. В этом огромная впечатляющая сила мемуаров Аксакова.
В процессе беседы студенты припоминают образ Гоголя из воспоминаний П. В. Анненкова, сравнивают его с аксаковскими зарисовками, определяют характерные особенности каждого из мемуаристов. В воспоминаниях Анненкова имеется несколько замечательных портретов Гоголя. Особенно хорош один из них, относящийся к периоду их встречи в Париже в 1846 г., когда, по словам Анненкова, лицо Гоголя приобрело «особого рода красоту», которую он определяет как красоту «мыслящего человека»[385]. Как‑то П. В. Анненков застал Гоголя в мастерской художника Ф. А. Моллера, писавшего портрет Гоголя. «…Это мастерская вещь, но саркастическая улыбка, кажется нам, взята Гоголем только для сеанса. Она искусствена и никогда не составляла главной принадлежности его лица»[386] — таково мнение Анненкова.
Живые свидетели, мемуаристы, дают свое освещение каждому событию и человеку и вносят коррективы в изображение их другими людьми. В какой‑то степени все они субъективы.
Живость и образность рассказов Аксакова увлекает аудиторию, однако студенты высказывают сожаление по поводу того, что Аксаков часто только перечисляет темы своих разговоров с Гоголем и почти никогда не передает их содержания. Одни из них объясняют это тем, что Аксаков писал свои воспоминания спустя много лет и многое к тому времени изгладилось из его памяти, а неточно передавать слова Гоголя Аксаков не хотел. Другие полагают, что Гоголь приходил к Аксаковым просто отдыхать и не говорил на серьезные темы, да и вообще был скрытен, не любил делиться своими творческими замыслами и размышлениями. Третьи, ссылаясь на позднейшие высказывания Гоголя, объясняют это отношением Гоголя к Аксакову, о котором Гоголь писал в горькую минуту конфликта, возникшего между ними по поводу «Выбранных мест из переписки с друзьями»: «Я вас любил, точно, гораздо меньше, чем вы меня любили…» (187). Кроме того, Гоголь тогда еще не видел в Аксакове товарища по перу. В 1847 г. он знал еще очень мало из написанного Аксаковым и говорил, что, быть может, он полюбил бы его «несравненно больше», если бы Аксаков сделал что-нибудь важное, «положим, хоть бы написанием записок» (187). И действительно, впоследствии Гоголь очень высоко ценил все написанное Аксаковым и всегда побуждал его к творчеству.
Не решая окончательно вопроса о причинах, по которым Аксаков не передал содержания многих бесед с Гоголем, преподаватель указывает на то, что есть вещи, о которых Аксаков все же рассказал несравненно меньше того, что ему было известно. Так, например, именно свидетельством Аксакова установлено, что «Рим» является переделкой повести «Аннунциата». Аксаков пишет о том, что Гоголь читал ему и другим друзьям начало «Аннунциаты». Несомненно, Гоголь беседовал с ним об этой повести, делился впечатлениями о Риме — городе, который он так любил, хорошо знал и о котором много думал. Аксаков сам говорит, что Гоголь рассказывал о жизни в Италии и об ее искусстве. Однако ничего конкретного об этих рассказах он не сообщает, а между тем пребывание Гоголя в Италии, вообще за границей, является малоизученным периодом жизни писателя. Известно, что интерес Гоголя к художественным достопримечательностям Рима был интересом не путешественника, а художника, философа, историка[387]. В работах последних десятилетий много говорится о глубоком интересе и внимании Гоголя к простым людям Италии[388], которые привлекали его своим неистощимым весельем и добродушием. В интересной и новой по мысли работе «Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830–х годов» Ю. Лотман утверждает, что «свою положительную программу», свои общественные идеалы Гоголь связывал не только с «идеальной республикой» Сечи, как это убедительно раскрыто в книге Г. А. Гуковского[389], но и с патриархальным Римом. Развивая свою мысль, Ю. Лотман пишет о том, что в повести «Рим» Гоголь выразил свою мечту о «прекрасном человеке»[390]. Герой этой повести — народ. Гоголь противопоставил Рим Парижу, городу буржуазного индивидуализма, царству слов. Писатель призывал вернуться к неким первоначальным основам человеческого общежития, к «прекрасному человеку». «Положительная программа» Гоголя периода расцвета его творчества недостаточно ясна и в настоящее время. Потому для нас особенно интересны суждения Ю. Лотмана и работа Е. А. Смирновой, развивающие мысль о стремлении Гоголя к идеалу «естественного человека», имеющего право на земное, реальное счастье»[391].
