Кто же перед нами: плут, который обманет, или будущий народный герой, который озорничает, смеется, шутит, насмехается, подтруднивает? Все выражения лица присущи одному человеку, но в разные моменты. Видно, что человек живет сложной интенсивной и напряженной внутренней жизнью, что он не прост и что ему нелегко. Автор, рисуя внешность «вожатого», останавливает наше внимание на смене выражений его лица. Это настораживает читателя, заставляет его внимательно вглядеться в человека, разгадывать его. На протяжении врего повествования о «вожатом» — Пугачеве и Пугачеве — вожде мятежников Гринев отмечает изменчивость и подвижность его лица и какую‑то неразгаданность его.
Следует сразу же поставить перед студентами вопрос о том, чем отличается портрет Пугачева в «Истории Пугачева» от его портрета в «Капитанской дочке». Студенты говорят, что в «Истории» Пушкин приводит точные документальные свидетельства лиц, знавших Пугачева, автор же «Капитанской дочки», опираясь на документальные свидетельства, суммирует их согласно собственному пониманию образа. Преподаватель добавит, что и в «Историю Пугачева» Пушкин не включает описаний внешности Пугачева, которые ему кажутся неверными. Так, получив от историка Д. Н. Бантыш–Каменского сводную, сделанную на основании изучения документального материала, записку о внешнем облике Пугачева, Пушкин не включил ее в свою «Историю».
В период создания «Капитанской дочки» у Пушкина сложилось уже иное представление о Пугачеве, чем тогда, когда он работал над «Историей». Он не смотрел уже на Пугачева как на слепое орудие в руках яицкого казачества, выделявшегося только большими военными познаниями и необыкновенной дерзостью (9, ч. 1; 27, 78). В «Капитанской дочке» Пугачев — подлинный вождь крестьянского движения, человек, глубоко сознающий свою правоту и свою историческую миссию[213].
Обращаясь со студентами вновь к портрету «вожатого», мы думаем о том, как, отвергая путь буквального воспроизведения документального материала, Пушкин в «Капитанской. дочке» тем не менее создает портрет Пугачева, основываясь на документальных данных. Попробуем показать это на самом простом примере. Вспомним историю с заячьим тулупчиком. Ведь именно этот тулупчик дал Пушкину возможность раскрыть добрые чувства Пугачева, который оказался памятливым на добро, проявил подлинное великодушие и душевную щедрость по отношению к Гриневу и к Маше Мироновой. Он спас их обоих от неминуемой гибели и способствовал их соединению. Но и тулупчик в сущности не был выдумкой Пушкина. В жизни реального Пугачева были моменты, позволившие Пушкину ввести в сюжет повести историю с заячьим тулупчиком. Так, в главе восьмой своего исторического труда Пушкин рассказал о пасторе, который был пощажен Пугачевым, только не за заячий тулупчик, а за милостыню, которую он подал Пугачеву, закованному в цепях. «Во время казанского пожара ой был приведен к Пугачеву; самозванец узнал его: некогда, ходя в цепях по городским улицам, Пугачев получил от него милостыню. Бедный пастор ожидал смерти. Пугачев принял его ласково и пожаловал в полковники. Пастор–полковник посажен был верхой на башкирскую лошадь. Он сопровождал бегство Пугачева и несколько дней уже спустя отстал от него и возвратился в Казань» (9, ч. 1; 68). Пушкин придавал этому факту большое значение, что видно из примечания-, в котором говорится, что история эта слышана им от К. Ф. Фукса, доктора и профессора медицины Казанского университета. «Ему обязан я многими любопытными известиями касательно эпохи и стороны, здесь описанных» (9, ч. 1; 116).
В истории с пастором можно найти те же слова, которые встречаются в рассказе Пушкина о Гриневе. «Самозванец узнал его», «бедный пастор ожидал смерти» (как и Гринев после расправы с офицерами Белогорской крепости). «Пугачев принял его ласково».
Этот факт дорог был Пушкину: душевную щедрость Пугачева он ценил более всего. Он показал и в своем историческом труде, и в «Капитанской дочке», что Пугачев по своим нравственным качествам был выше своих соратников, он был человечнее их. Ю. Лотман справедливо отмечал в статье о «Капитанской дочке», что «в основе авторской позиции лежит стремление к политике, возводящей человечность в государственный принцип, не заменяющей человеческие отношения политическими, а превращающей политику в человечность»[214].
Переходя со студентами к анализу портретов Пугачева — вождя крестьянского восстания, следует вспомнить о масштабах его. С откровенностью, которой Пушкин не позволял себе в «Истории пугачевского бунта», он выразил свое понимание восстания в «Замечаниях о бунте». Здесь он. писал, что «весь черный народ был за Пугачева… Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства» (9, ч. 1; 375). Бунтовавшие народные массы были целиком на стороне Пугачева. В противовес дворянству, испытывавшему ужас перед «самозванцем», они видели в Пугачеве своего защитника, избавителя от крепостной неволи. Это подтверждают картины восстания, описанные Пушкиным. Пугачев выступал в защиту крестьянства, от имени крестьянства, пользовался поддержкой крестьянства. В главе «Приступ» Пугачев предстает перед нами в степи, окружающей крепость, в самой гуще вооруженной толпы. «Между ими на белом коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор поскакали под самую крепость» (8, ч. 1; 322). Здесь Пугачев выступает как военачальник, как вождь. Об этом говорит и его красный кафтан, его белая лошадь, обнаженная сабля. Защитники крепости видят, что он центр толпы, ее воля и мозг: его повеления исполняются всеми.
Так лаконично, описанием фигуры Пугачева в новом обличий и в окружении вооруженной толпы, говорит Пушкин о новой роли Пугачева.
После пушечного залпа с Белогорской крепости казаки поскакали назад. Но вот они вновь съезжаются «около своего предводителя». Они «начали слезать с коней», «раздался страшный визг и крики; мятежники бегом бежали к крепости». Новый залп… «Мятежники отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди… Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал…» (8, ч. 1; 324). Слов Пугачева не слышно, лица его мы не видим, но вся напряженная фигура и жесты этого человека говорят о воздействии его на мятежников. И — в противовес оробевшему гарнизону крепости— «мятежники набежали на нас и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья…». Пугачев победителем въезжает в крепость.
Раздался колокольный звон. Жители встречают Пугачева хлебом–солью. И в этой ситуации фигура Пугачева предстает перед нами в ином проявлении. «Пугачев сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. Высокая соболья шапка с золотыми кистями была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось мне знакомо. Казацкие старшины окружали его» (8, ч. 1; 324).
Одежда Пугачева говорит о том, какое сложилось у него и у его окружения представление о царе и о внешности царя. Здесь он не только мятежный казак Емельян Пугачев, он «крестьянский царь». Он облачился в казацкий кафтан с галунами и высокую шапку, как в царский наряд. Его костюм, особенно высокая, надвинутая на глаза соболья шапка с золотыми кистями, театрален. Он помогает Пугачеву играть роль царя–батюшки.
Однако, как ни мало походил этот «царский» костюм на «оборванный армяк и татарские шаровары», в которых Гринев впервые увидел «вожатого», и хотя он никак не мог вообразить себе, что его дорожный знакомец будет сейчас чинить над ним свой суд и расправу, лицо Пугачева показалось ему знакомо. «Пугачев мрачно нахмурился и махнул белым платком». Через Минуту Иван Кузьмич был вздернут на воздух. «Пугачев махнул опять платком, и добрый поручик повис подле своего старого начальника».
Ни в первый, ни во второй раз в момент вынесения им смертных приговоров Пушкин не показывает лица и глаз Пугачева. Не видим мы ни лица, ни глаз Пугачева и тогда, когда остриженный в кружок, в казацком кафтане Швабрин шепнул что‑то Пугачеву о Гриневе. «Вешать его!» — сказал Пугачев, не взглянув уже на меня».
