Как видим, началом работы Пушкина над пугачевской темой был художественный замысел, который требовал от писателя глубокого исторического изучения. Именно это дало Пушкину возможность создать подлинно реалистическое произведение, в котором вымышленное повествование органически срослось с исторической действительностью.
К созданию повести Пушкин вернулся в конце октября 1834 г.
В это время возник новый замысел ее с новым героем Валуевым, который в сущности уже мало чем отличается от Гринева (8, ч. 2; 930). Исследователи относят этот план к 1834— 1835 гг. «Капитанская дочка» создавалась в 1835 и в первой половине 1836 г.
Учитывая всю сложность работы Пушкина в цензурных тисках и постоянно довлеющую над ним автоцензуру, исследователи (В. Б. Шкловский, Н. Л. Степанов, Я. Л. Левкович, Н. Н. Петрунина) тем не менее не склонны объяснять эволюцию творческого замысла Пушкина только цензурно–тактическими соображениями. Они считают это следствием процесса творческого развития самого Пушкина. Эволюцию творческого замысла «Капитанской дочки» Н. Н. Петрунина видит в том, что «от логики факта Пушкин перешел к логике художественного обобщения»[208]. Пушкин этой поры видел достоверность и достоинство исторического романа не в точном совпадении в нем исторических фактов с художественным вымыслом, а в извлечении художником из документа и факта обобщающего значения и создания типической характеристики времени и его героев. Внимание Пушкина в это время привлекали судьбы обыкновенных людей прошедшей исторической эпохи, которым приходилось на свой страх и риск, исходя из собственных представлений о чести и долге, решать труднейшие жизненные вопросы. Так понимал Пушкин задачу создателя исторического романа или повести. Именно за это ценил он и Вальтера Скотта, привлекательность героев которого Пушкин видел в том, что они «держатся просто в обычных жизненных обстоятельствах, в их речах нет ничего искусственного, театрального, даже в торжественных обстоятельствах, ибо подобные обстоятельства им привычны» (12; 195). В «Капитанской дочке» Пушкин, по выражению Гоголя, «поведал простую, безыскусственную повесть прямо русской жизни». Гоголь оценил «Капитанскую дочку» как «решительно лучшее русское произведение в повествовательном роде. Сравнительно с «Капитанской дочкой» все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственной и карикатурной. В первый раз выступили истинно русские характеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость с единственной пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей, все — не только самая правда, но еще как бы лучше ее» (VIII, 384).
Преподаватель привлекает внимание студентов к другому важнейшему для Пушкина вопросу — к вопросу о близости Пугачева к народу, Во время поездки в Поволжье и Приуралье Пушкин убедился в благоговейном отношении людей из народа к памяти Пугачева. Всюду, где это было возможно, Пушкин писал об этом и в «Капитанской дочке» и в «Истории Пугачева». Пушкин охотно вносил в свое повествование бытующие в народе воспоминания о Пугачеве — сказки, песни, отдельные исторические моменты, сохранившиеся в различных легендах, живущих в народе. Это заметно и в иносказательной беседе «дорожного» с хозяином умета, в беседах Пугачева с его соратниками, даже и в его общении с Гриневым. А в своем историческом труде Пушкин рассказал о том, как закованного в цепях Пугачева привезли в Симбирск и повели прямо на двор к графу Панину. Окруженный своим штабом, граф вышел на крыльцо и стал спрашивать Пугачева: «Как же смел ты, вор, назваться государем?» — «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно), я вороненок, а ворон‑то еще летает». Пушкин выделил курсивом эти слова Пугачева, подчеркивая этим значительность их. Он обратил внимание на иносказательность, придавая словам Пугачева широкое, пророческое значение — предсказание народного вождя на будущее. Но сказать об этом прямо в своем историческом сочинении для Пушкина было невозможно, как и выразить в нем возмущение поступком графа Петра Панина, вырвавшего у скованного Пугачева клок бороды. Но через два десятилетия спустя Герцен сказал об этом за Пушкина, сказал не однажды, в частности в статье «Крещеная собственность»[209]. О том, какое большое значение придавал историческому труду Пушкина о Пугачеве Герцен, как высоко ценил он этот труд, говорится в замечательной книге Н. Я. Эйдельмана «Герцен против самодержавия». Автор пишет: «Присказка — «ворон — вороненок» и эпизод из пушкинской книги, где она впервые приводится… много раз привлекали внимание Искандера. В печатных его сочинениях этот текст толкуется как предсказание, угроза власти и помещикам, однако тем не исчерпывается для Герцена пророческий смысл пугачевской присказки. В письме к Герцену 19(7) апреля 1850 г. [впервые опубликовано только в 1861 г.] находятся следующие примечательные строки: «Сам я недавно перечел историю пугачевского бунта Пушкина. Все это так характерно, что можно было бы об этом сделать статейку… На каждой странице находились такого рода прелести в духе Марата: «Прибыв в город N., Пугачев велел повесить этих офицеров, всех дворян, 20 священников, объявив весь простой народ и крестьян свободными на вечные времена. И он прошел через четыре обширные губернии и в течение нескольких месяцев был самодержавнейшим властителем. «Я только вороненок, — сказал он Панину, когда уже был связан и выдан своими друзьями, — а ястреб‑то еще летает в небе, он еще появится». Любопытно бы знать, что же сделает ястреб, если это было только детской игрой»[210].
0 том, что Пушкин испытывал большой интерес к внешнему облику Пугачева, говорит один знаменательный факт, связанный с опубликованием «Истории пугачевского бунта». Во время печатания своего сочинения Пушкин через книжный магазин Ф. Бедизара и К0 заказал гравировать портрет Пугачева в Париже. Портрет был выполнен и около 18 июля 1835 г., т. е. почти через семь месяцев после выхода в свет «Истории», переслан в Петербург. Пушкин, несомненно, придавал большое значение наличию портрета Пугачева в своей книге. Лицам, которым он был особенно благодарен за разнообразные сведения о восстании и происходивших событиях, Пушкин задержал отправку своей книги с дарственной подписью до получения гравированного портрета Пугачева. Об этом он писал 14 февраля 1835 г. из Петербурга И. И. Дмитриеву: «Спешу оправдаться: я до сих пор не доставил вам своей дани, потому что поминутно поджидал портрет Емельяна Ивановича, который гравируется в Париже; я хотел поднести вам книгу свою во всей исправности» (16; 11). Приблизительно то же сообщал он А. А. Фуксу от 15 августа того же года: «Долго мешкал я доставить вам свою дань, ожидал из Парижа портрета Пугачева; наконец его получил и спешу препроводить вам мою книгу» (16; 44) — и И. И. Лажечникову (16; 62).
Все эти сведения заимствованы нами из статьи Н. Н. Петруниной[211]. Психологическая сложность и углубленность, которые отмечает исследовательница в портрете, гравированном на стали, на наш взгляд, нашли определенное отражение в изображении Пугачева у Пушкина. Н. Н. Петрунина полагает, что оригиналом портрета, гравированного на стали в Париже по заказу Пушкина, был портрет, находящийся ныне в Государственном историческом музее (холст, масло), поступивший из Остафьева (бывшего подмосковного имения кн. П. А. Вяземского).
Для нашей темы важно, что перед своей «Историей Пугачева», переименованной по воле Николая I в «Историю пугачевского бунта», Пушкин поместил фронтиспис Е. Пугачева работы неизвестного художника. Пушкин предпослал монографии портрет человека, именуемого в официальных документах «злодеем», «вором» и «разбойником». Пушкин же, в противовес этому, в конце своего исторического сочинения называет его «славным мятежником». На гравюре крестьянин с небольшой черной бородой клинышком, с черными усами и бровями. Темные волосы непокрытой головы пострижены в кружок. Лицо худое, черты лица правильные. Глаза широко расставлены.
