Я слушал ее, не веря своим ушам, но больше всего меня поражало, что и я в глубине души чувствовал по отношению к Мери то же самое. Как же Памела до этого додумалась?

— Ох уж эти мне злые языки! — сказал я.

Между тем Памела устала и откинулась на подушки.

Она улыбалась отцу Энсону, укоризненно смотревшему на нее.

— Я начинаю бояться, — встревоженно заговорил он, — что вы не вполне оправились от транса. О дитя мое! Это такие опасные порочные опыты! Ну а я, — он улыбнулся, — я не могу здесь больше оставаться, не пристало мне слушать столь гневные речи. Не придется, значит, попробовать все эти восхитительные лакомства!

— Хорошо! Я больше ничего не скажу, но уверена, что на самом деле вы со мной согласны.

Отец Энсон ответил ей, обдумывая каждое слово:

— Я согласен с вами только в одном: я считаю, что Мери, подобно некоторым добродетельным и благородным натурам, иногда слишком много требовала от других.

— Это меня вполне устраивает, — ответила Памела.

Покончив с едой, священник встал.

— Боюсь, что я вынужден вести себя невежливо, как нищий, — поел и убегаю.

Он выглядел очень усталым, и я с удовольствием отвез бы его домой на машине, о чем и сказал ему, но было слишком поздно, и я не хотел оставлять Памелу одну.

— Да, этого ни в коем случае нельзя делать, — согласился отец Энсон.

Остановившись у постели сестры, он взял ее за руку и умоляющим голосом еще раз попросил не участвовать больше в подобных сеансах.

— Помните, у вас слишком горячая натура и легко воспламеняющееся воображение, поэтому для вас подобные опыты очень опасны, — сказал он.

Памела успокоила его:

— Надеюсь, что конец нашим испытаниям близок, — и сердечно поблагодарила за приход к нам и за заботу.

Лиззи сидела в холле, уже готовая идти. Я смотрел, как они пошли вдвоем в ливень и тьму, огромный зонт отца Энсона укрывал обоих. Потом я взбежал наверх.

Дверь Памелы была заперта. Я постучался.

— Эй! Сестра! Что все это значит?

— Узнаешь за ужином! — откликнулась она. — Я встаю. Будь добр, приготовь мне ванну и, когда я позвоню, поставь омлет.

Омлет моего приготовления — пышный и аппетитный, красовался между нами на синем блюде. Я осторожно его разрезал, и он не осел.

— Чудесный омлет, Родди, — воскликнула Памела. — Так и тает во рту!

Памела была в красном платье, ее лицо, освещенное лампой под розовым абажуром, уже не казалось бледным, и вообще она мало походила на больную, но я все еще не мог взять в толк, отчего она так радостно возбуждена, отчего так сияют ее глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы она снова загоралась надеждами, которым не суждено сбыться.

— Я надеюсь, ты способна членораздельно объяснить, чему ты так радуешься?

— Родди, — она сразу стала серьезной, — я вовсе не радуюсь. По правде говоря, я безумно волнуюсь.

— Волнуешься? Почему?

— Потому что не знаю, как лучше тебе все объяснить! Мне так нужно, чтобы ты мне поверил! Если поверишь, мы сразу сможем изменить все наши планы.

— Памела! Побойся Бога! Что может измениться? Даже если ты права насчет Кармел и ее рыданий, а я в этом далеко не уверен, я не собираюсь оставшиеся мне годы прочесывать приюты Испании, Франции и Англии в поисках ее брошенного ребенка. А главное, для нас важна не Кармел, а Мери! Именно ее появления тяжелы для нас. Что тут можно изменить?

Памела смотрела на меня с беспокойством. Она с трудом сдерживала волнение, но боялась высказываться раньше времени. Глубоко вздохнув, она проговорила:

— Как бы мне хотелось, чтобы ты до всего этого дошел своим умом!

— До чего?

— Я хотела бы, чтобы ты понял: эти предвзятые мнения насчет Кармел совершенно несправедливы.

— Какая разница!

— Огромная! О Родди, ее так оговаривают! Люди так невежественны! И все потому, что Кармел была иностранка, веселая, беззаботная; и здесь все знали, что ее когда-то соблазнили. Об этом, наверно, догадались Джессепы. Ее соблазнили, это правда, но она осталась верна соблазнителю, она до конца любила Мередита, а здешние жители готовы считать ее женщиной легкого поведения.

— Ничего удивительного.

— А эта мисс Холлоуэй? Она ненавидела Кармел просто патологической ненавистью. Да и Мери отнюдь не была к ней милосердна.

— Но Боже мой, Памела! Ведь Кармел убила Мери! Или ты другого мнения?

— Она не убивала! Во всем виновато дерево. Оно ударило Мери точно так же, как тебя.

— Господи! Действительно! Как мне это не пришло в голову? При том, что меня-то оно двинуло прямо в глаз!

— И мисс Холлоуэй прекрасно знает, что Кармел не убивала Мери, знает и продолжает лгать. Она даже самой себе лжет, чтобы заглушить угрызения совести, — ведь Кармел умерла у нее на руках; и Мери знала, что Кармел ни при чем, но лжет даже теперь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что привидения умеют лгать?

— «ЛО», «ЛО» — вот что писала Кармел, пытаясь достучаться до наших душ. Она силилась написать «ЛОЖЬ». Но ведь она не знала нашего языка.

— Боже мой! Как ты догадалась?

— Очень просто. Это «ЛО», «ЛО» появлялось каждый раз, когда Мери давала нам знать, что Стеллу надо оберегать от Кармел. А на самом деле не надо Стеллу оберегать!

Больше я не мог сидеть спокойно и начал ходить по комнате. Памеле удалось меня заинтересовать, даже заинтриговать, хотя чем ее догадка может нам помочь, я не представлял. Памела сгорала от нетерпения, она умоляюще посмотрела на меня:

— Родди! Ну выброси из головы сплетни и россказни про Кармел, попробуй поверить, что она была преданной, доброй и любящей. Разве ты сам этого не чувствуешь?

— На картине «Рассвет» лицо у нее привлекательное, — вынужден был признать я.

— И таким же милым было лицо, являвшееся мне в моей комнате. Мне приятно было на него смотреть. А отец Энсон? Он ведь знал Кармел и тоже хорошо к ней относится.

— Да, пожалуй.

— И вспомни ее плач — голос всегда жалобный, нежный, разве нет?

Да, возразить было нечего; более того, я вспомнил, каким голосом говорила Памела, когда находилась в трансе, она произносила ласковые слова удивительно нежным и мягким голосом. Но куда гнет сестра, не понимал я, чего ради так настаивает на своем?

— Вспомни, как она страдала! Представь себе ее в Испании: юная, влюбленная без памяти, и ведь ее любили в ответ! Мередит сделал ее счастливой. И вдруг явилась Мери — англичанка до мозга костей, холодная, красивая, к тому же имеющая деньги и дом. Подозреваю, что Мередит к тому времени уже тяготился жизнью бродяги. И женился на Мери. Кармел, наверно, была потрясена. Но простила его. Чтобы не расставаться с любимым, она идет к Мери в служанки. Думаю, что она хотела блюсти себя и служить Мередиту только натурщицей. Но он снова соблазнил ее. А потом у нее отняли ее обожаемое дитя, и когда она вернулась…

— Памела, опомнись! — Я застыл на месте, в мозгу у меня все перевернулось. — Ради Бога! Что ты стараешься мне внушить? Чье дитя? Какое дитя? Стелла? Стелла — дочка Кармел?

— Конечно, Родди, неужели ты сам не понимаешь?

Я пытался собраться с мыслями, но не мог. Больше ничего не понимал — ни про Стеллу, ни про Мери, ни про Кармел. Все наши построения рушились. Я сознавал только одно — за окном мрачно завывает ветер, по стеклянной крыше оранжереи барабанит дождь, а Стелла далеко в Бристоле. Я подбросил дров в камин и, сев на скамеечку, стал соображать. Можно было выдвинуть множество доводов, доказывающих, что Памела ошибается.

— Мисс Холлоуэй это разнюхала бы, — начал я, — и уж не стала бы десять лет возиться с дочкой Кармел.

— Еще как стала бы! За «колоссальное жалованье»! Но не думаю, что она догадывалась.

— Она же была с ними в Париже.

— Когда она приехала, ребенка уже отняли от груди, а до нее со Стеллой были только Кармел и Мери.

— Господи Боже! А отец Энсон знает?

— Кармел могла признаться ему на исповеди, что у нее есть ребенок, но, конечно, не сказала, что отец ребенка — Мередит. Не знаю. Не думаю, что все эти годы он подозревал что-нибудь, но уверена, что сегодня догадался.