Разумеется, нам приятно цитировать воспоминания Мамацева, который с таким теплом говорит о своем боевом товарище.

Долоховский отряд очень быстро признал Лермонтова, который «умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода».

Эти казаки-охотники всегда находились впереди отряда, первыми встречались с неприятелем, сражались бесстрашно и часто обращали в бегство превосходящего их по силе врага.

Лермонтов был в восторге от происходящего. Куда подевался чистюля, у которого при себе всегда была «ослепительной белизны рубашка»? Барон Л. В. Россильон, который был в отряде Галафеева старшим офицером Генерального штаба, говорил Висковатову нечто прямо противоположное: «Лермонтов был неприятный, насмешливый человек и хотел казаться чем-то особенным. Он хвастал своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого-либо удивить ею!

Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому, что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда-то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Сулаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из-под вечно расстегнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! — ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись».

Лермонтов, впрочем, тоже Россильона не жаловал и говорил о нем: «Не то немец, не то поляк, — а пожалуй, и жид».

Кстати, на известном (уже упоминавшемся) портрете, который в это время нарисовал барон Пален, Лермонтов изображен небритым — что, в общем, согласуется с мнением о неряшливости. И насчет «покрасоваться» тоже правда — хотя и не вся правда, а только какая-то внешняя ее часть. В свой последний приезд в Петербург Лермонтов подарил Краевскому кинжал, которым, по его словам, он отбивался от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Только прекрасный конь спас поэта. Из троих преследователей сумел догнать Лермонтова лишь один, но до кровопролития не дошло.

Лермонтову вообще доставляло удовольствие скакать с врагами наперегонки, увертываться от них, избегать тех, кто пытался идти ему наперерез. Достоевский видел в этой черте сходство между Лермонтовым и декабристом Луниным: «И тот и другой были страстные любители сильных ощущений… Уж таковы были эти люди и такова тогдашняя бесцветная жизнь, что натуры сильные и подвижные не выносили серенькой обыденности. Я уверен притом, что никто из них и не думал красоваться».

В октябре 1840 года, по воспоминанию Мамацева, Лермонтов со своим отрядом геройствовал. На фуражировке за Шали, «…пользуясь плоскостью местоположения, Лермонтов бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля и неоднократно отбивал его нападения на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственною рукою хищников». Затем «…с командою первый прешел шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от пушки. При переправе через Аргун он действовал отлично… и, пользуясь выстрелами наших орудий, внезапно кинулся на партию неприятеля, которая тотчас же ускакала в ближайший лес, оставив в руках наших два тела».

27 октября отряд Галафеева выступил из крепости Грозной во вторую экспедицию по направлению к Алде. Лермонтов «первый открыл отступление хищников из аула Алды и при отбитии у них скота принимал деятельное участие, врываясь с командой в чащу леса и отличаясь в рукопашном бою с защищавшими уже более себя, нежели свою собственность, чеченцами».

На следующий день после ночевки под аулом Алды отряд двинулся по Гойте и Гойтинскому лесу и под вечер занял Урус-Мартан. При переходе через Гойтинский лес Лермонтов «первый открыл завалы, которыми укрепился неприятель, и, перейдя тинистую речку… выбил из леса значительное скопище». 30 октября при речке Валерик (знакомые уже края) «…поручик Лермонтов явил новый опыт хладнокровного мужества, отрезав дорогу от леса сильной партии неприятельской, из которой малая часть только обязана спасением быстроте лошадей, а остальная уничтожена».

До зимы 1840 года Лермонтов остается в отряде. Тем временем хлопочут и непосредственное начальство, и бабушка. Но в Петербурге на Лермонтова по-прежнему сильно сердятся. Граф Клейнмихель пишет генералу Галафееву: «Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере (Лермонтове) списка (к награждению), не позволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. При сем его величество, заметив, что поручик Лермнтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, милостивейший государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку».

Таким образом «вольница» для Лермонтова закончилась, его вернули в строй.

В начале декабря Галафеев отправляет в Петербург рапорт с приложением наградного списка и просьбой перевести Лермонтова «в гвардию тем же чином с отданием старшинства». Как мы знаем, никаких наград так и не последовало. Через два дня, 11 декабря, военный министр А. И. Чернышев сообщил командиру Отдельного кавказского корпуса о том, что «государь император, по всеподданнейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, высочайше повелеть соизволил офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца».

Лермонтов возвращается в Петербург — в последний раз.

Лермонтов прибыл в Москву 30 января 1841 года. 5 февраля он в Петербурге и практически сразу, уже на другой день, отправляется на бал к графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой.

Александру Ивановичу Бибикову (Биби), своему приятелю, также выпускнику Школы юнкеров, с которым Лермонтов состоял в родстве, вместе служил на Кавказе и жил в Ставрополе на одной квартире, поэт писал: «… Объясняю тайну моего отпуска: бабушка моя просила о прощении моем, а мне дали отпуск; но я скоро еду опять к вам, и здесь остаться у меня нет никакой надежды, ибо я сделал вот какие беды: приехав сюда в Петербург на половине Масленицы, я на другой же день отправился на бал к графине Воронцовой, и это нашли неприличным и дерзким. Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал; обществом зато я был принят очень хорошо, и у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная, зато развязки, вероятно, не будет, ибо 9-го марта отсюда уезжаю заслуживать себе на Кавказе отставку; из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук».

Прелестно. Графиня Александра Кирилловна сама прислала ему приглашение — смелый, надо полагать, шаг. Воронцова-Дашкова была очень красива и, как сказали бы позднее, эффектна. «Никогда не встречал я… соединения самого тонкого вкуса, изящества, грации, с такой неподдельной веселостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Живым ключом била в ней жизнь и оживляла, скрашивала все ее окружающее», — вспоминал В. А. Соллогуб. В коротком описании графини — четыре раза встречается слово с корнем «-жи» (живость, живой, жизнь, оживлять).

Лермонтов («К портрету») видит ее легкой и сердечной: