Сохранился рассказ генерала Н. С. Свечина (1758–1850), исполнявшего обязанности военного губернатора Санкт-Петербурга с 12 августа по 21 октября 1800 года. Так вот, вскоре после его назначения на должность к нему прибыл граф Никита Петрович Панин для «секретной беседы». Панин начал прямо, без затей. Он сообщил генералу, что существует заговор против Императора, во главе которого «стоюя». Далее последовал патетический пассаж; «Помня о славном положении России в момент смерти Императрицы и, видя её сегодня униженной, отделившейся от Европы, не имеющей союзников, группа наиболее уважаемых людей нации, поддерживаемая Англией, поставила себе целью свергнуть жестокое и позорное правительство и возвести на Престол наследника, Великого князя Александра, который пробуждает все возможные надежды, гарантированные его возрастом и чувствами».
Потом ещё были другие выспренные слова и фразы, но главное уже прозвучало. «Лучшие люда нации» с помощью иностранного государства намереваются совершить государственный переворот. Предполагалось, что это случится в Михайловском замке, куда должна проникнуть группа заговорщиков, чтобы потребовать от Императора «отречения в пользу сына». Тут наблюдается какое-то временное несоответствие. Заговорщики осенью 1800 года планировали свергнуть Самодержца и намечали провести эту акцию в Михайловском замке, хотя Император там ещё не жил. Но это несущественная «мелочь», которую можно объяснить аберрацией памяти. Куда более значимо совсем другое.
Невольно напрашивался вопрос, который до самого последнего момента заговорщиками не озвучивался: а если Император откажется подписывать отречение, что будет тогда? Подобный ход событий не обсуждался, но все прекрасно понимали, что далее следовало только физическое устранение Монарха. Но об этом не говорили. Ведь то была «группа уважаемых людей нации», стремящаяся не только «облагодетельствовать» Отечество, но и особенно — сохранить моральную чистоту своих заговорщицких риз.
Свечин не задал данного вопроса, но самое удивительное даже не в этом. Он слыл «лояльным» к Императору и по должности обязан был немедленно предпринять меры, чтобы защитить государственную безопасность и спасти особу Монарха. Или, по крайней мере, донести Самодержцу об открывшемся злоумышлении. Но ничего этого генерал не сделал. Мало того: он «дал слово» Панину, что сохранит весь разговор в тайне, «будто его вообще не было».
На этом «обработка» генерал-губернатора не завершилась. Через некоторое время Свечина посетил адмирал Рибас. Беседа имела несколько иной характер и завершилась просто пафосной сценой «единения верноподданных». В отличие от Панина Рибас был менее многословен и спросил генерала: «Что бы Вы сделали, если бы разразился бунт (хотя в данный момент я не считаю, что он возможен) и Вы должны были решиться поддержать его или выступить против?» Ответ соответствовал и уставу, и долгу верноподданного: «Я последовал бы требованию чести и остался бы верен своей присяге». После этих слов с Рибасом случился нервный приступ восторга. «Адмирал бросился мне на шею, дружески обнял меня и посоветовал всегда оставаться верным своему долгу».
Заговорщики убедились, что со Свечиным договориться невозможно; если он и не выдаст, то и не поможет, а помощь генерал-губернатора была чрезвычайно важна и необходима. Был запущен «механизм интриги» и, как заключил Свечин, «спустя два дня, я утром был назначен сенатором, а вечером отставлен от службы». Пост генерал-губернатора опять перешёл к главному заговорщику— Палену…
Потом люди, подобные Свечину, объясняли свое молчание опасениями массовых расправ, которые неминуемо последовали бы, если бы Императору Павлу стало известно о заговоре и открылись бы имена заговорщиков. Потому и молчали, становясь не только немыми свидетелями грядущей трагедии, но и её невольными соучастниками…
К началу 1801 года план заговора был готов окончательно; заговорщики бессчетное множество раз его обсудили. Кругом были «свои» люди — или соучастники, или надёжные молчуны. Оставалась фактически одна фигура, которая мешала злоумышленникам: граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Он был слишком крупным деятелем, сосредоточившим в своих руках внешнюю политику, дела Сената и почтового ведомства. Он совсем не был «молчуном». Панина и Палена ненавидел, Кутайсова презирал, а прочей «мелочи» даже и внимания не уделял. Для заговорщиков Ростопчин был невыносим еще и потому, что был сторонником сближения с Францией и относился к числу англофобов.
Император испытывал к Ростопчину смешанные чувства. С одной стороны, ценил и уважал его знания и опыт, его смелые высказывания при обсуждении государственных дел, которые другим бы и в голову не пришло оглашать, К тому же Ростопчин никогда не прятал глаз, не отводил взгляда и даже, позволяя себе порой спорить с Самодержцем, смотрел всегда прямо. Но, с другой стороны, Ростопчин вел себя нередко вызывающе, чуть ли не последними словами поносил разных должностных лиц.
Все заговорщики сходились в едином мнении: Ростопчина «надо валить». И добились они этого путем мастерской по подлости интриги, Как главе почтового ведомства, в январе 1801 года Ростопчину было доставлено анонимное письмо, в котором содержались весьма резкие высказывания об Императоре, Ростопчину было одного взгляда достаточно, чтобы понять, что это дело рук «негодяя Панина», Он слишком хорошо знал и почерк, и натуру этого «слизняка» и немедленно, без всяких дополнительных проверок, решил доложить о «преступном письме» Императору.
Однако, как оказалось, «совершенно неожиданно» обнаружился «истинный автор письма», о чём и было сообщено Императору, Павел Петрович, не терпевший клеветы, усмотрел в действиях Ростопчина подлую интригу, попытку его руками свести счеты с Паниным. Передавали, что Самодержец воскликнул: «Он — чудовище, он хочет сделать из меня инструмент своей личной мести, я должен избавиться от него». 18 февраля 1801 года главным директором почт был назначен П. А. Пален, а через два дня Ростопчин был снят со всех должностей и получил приказ удалиться в своё подмосковное имение.
Существует и несколько иная вариация подноготной свержения Ростопчина. У Шильдера говорится, что «перехвачено было письмо из Москвы», написанное чиновником Коллегии иностранных дел П. И. Приклонским к И. М. Муравьеву-Апостолу, в котором содержались слова: «Я был также у нашего Цинцината в его имении». Слова эти якобы показались Ростопчину «странными», и он «вообразил себе, что письмо это писано графом Паниным, и что под именем Цинцината следует разуметь фельдмаршала князя Репнина,[125] бывшего в то время в немилости. Тогда, заменив произвольно одно имя другим, Ростопчин понёс письмо к Императору и внушил ему, что над ним издеваются».
Дело происходило в конце января и далее случилось следующее. 29 января Павел I отправил письмо Московскому военному губернатору графу Н. И. Салтыкову, в котором потребовал, чтобы тот воздействовал на князя Н. В. Репнина и «он впредь ни языком, ни пером не врал. Прочтите ему сие и исполните всё». Салтыков начал расследование и выяснилось, что письмо Панин не писал, а подлинный автор «поспешил на курьерских в Петербург», отправился к графу Кутайсову и объявил, что письмо писал он, а не Панин.
Данный рассказ вызывает немало вопросов и не кажется убедительным. Речи о почерке уже вообще нет, а говорится только о том, что заменено было одно имя другим, т. е. Ростопчин подделал текст. Не менее странно и то, что никаких выпадов в адрес особы Императора письмо не содержало, а сравнение Репнина или Панина с Цинцинатом[126] вряд ли могло вызвать столь бурную реакцию Самодержца. К тому же кажется удивительным, что какой-то мелкий чиновник по прибытии в Петербург тут же попал к Кутайсову, жившему тогда в Михайловском замке, куда вход посторонним был запрещён. Может быть, ему содействовал Пален, или он имел некое «рекомендательное письмо»? Странно, что эти простые, «детские» вопросы не возникли у Шильдера. Его версия ещё в большей степени, чем первая, вызывает предположение, что то была искусная интрига графа Панина, который упомянутого Приклонского наверняка хорошо знал по службе в Коллегии иностранных дел.
