Существует письмо невестки Марии Фёдоровны, с 12 марта 1801 года — Императрицы Елизаветы Алексеевны, которое она написала своей матери маркграфине Баденской. Оно датировано 13 марта, т. е. написано через день после Цареубийства. Это единственный непосредственно привязанный к событию документ, но документ весьма специфический. Невестка не любила свекровь, и это плохо скрываемое чувство, сквозит во всех её оценках и суждениях, касающихся Марии Фёдоровны. Из письма нельзя узнать о подлинном ходе событий — в основном это рассказ о личных чувствах и переживаниях.

Елизавета не сообщает, по какой причине она отправилась к свекрови вскоре после получения известия о кончине Императора Павла. В её изложении дело выглядело следующим образом.

Ей сообщил о гибели Павла Петровича супруг Александр Павлович, который вскоре отбыл в Зимний Дворец «в надежде увлечь за собой народ; он не знал, что делал, думал найти в этом облегчение». Затем Елизавета говорит, что она «поднялась к Императрице; она ещё спала, однако воспитательница её дочерей пошла подготовить её к ужасному известию»[137]. Далее в тексте значатся следующие слова: «Императрица сошла ко мне с помутившимся разумом, и мы провели с нею всю ночь следующим образом: она — перед закрытой дверью, ведущей на потайную лестницу, разглагольствуя с солдатами, не пропускавшими её к телу Государя, осыпая ругательствами офицеров, нас, прибежавшего доктора, словом всех, кто к ней подходил (она была как в бреду, и это понятно)».

Это какой-то путаный и местами просто несуразный текст. Куда Императрица «сошла», если они находились в соседнем с опочивальней Павла Петровича зале, что значит «разглагольствовала» и почему Елизавета «провела с ней всю ночь», хотя это — неправда? Вообще из этого письма «очевидца» напрашиваются два вывода. Во-первых, Елизавета Алексеевна имела явное нерасположение к свекрови. Во-вторых, она сама была достойна только сочувствия и сострадания, так как ей, такой романтичной и возвышенной, явно через силу приходилось находиться в обществе человека «с помутившимся разумом».

Невозможно не сказать об одной оговорке, допущенной Елизаветой Алексеевной в самом начале послания. Сообщая о реакции Александра Павловича на известие о гибели Императора Павла, она написала, что он был «совершенно подавлен смертью своего отца», но тут же уточнила: не смертью как таковой, а именно сопутствующими «обстоятельствами».

Точно известно следующее: с первых минут царствования Александра Павловича и его самого, и ту камарилью, которая окружила молодого Императора, заботило одно: как добиться присяги Вдовствующей Императрицы. Она наотрез отказалась присягать и признать нового Императора, пока не увидит тело своего супруга. Это искреннее и понятное желание истолковывалось в том смысле, что Императрица Мария «надеялась» получить Корону. Инсинуаторы, конечно же, человеческие, нравственные и христианские принципы и установки в расчёт не принимали. Они сами руководствовались исключительно злобой и корыстью и полагали, что и все остальные люди никаких иных жизненных установок не имеют.

Между семью и восьмью часами утра 12 марта Марии Фёдоровне было дозволено пройти к телу супруга. Вся эта сцена описывается со слов Беннигсена, который даже в деталях пытался умалить и опорочить поведение Вдовствующей Императрицы. Спальню Императора Павла и Марии Фёдоровны разделяло три зала, и во время прохода по ним Императрица села на стул и произнесла: «Боже, помоги мне!» В этом цареубийца Беннигсен увидел почему-то «театральную сцену»…

Вдову Императора Павла сопровождали дочери — пятнадцатилетняя Екатерина и тринадцатилетняя Мария, лейб-медик Роджерсон, графиня Ливен, две камер-фрау, лакей и пресловутый Беннигсен. Войдя в спальню и увидев облаченное в мундир Преображенского полка, лежащее на кровати тело Павла Петровича, Мария Фёдоровна громко вскрикнула, упала на колени, поцеловала руку Павла и произнесла: «Ах, друг мой!» Затем, всё ещё стоя на коленях, она потребовала ножницы и отрезала прядь волос с головы Императора. Поднявшись, обратилась к дочерям: «Проститесь с отцом!» Дочери, вслед за матерью, упали на колени, начали целовать руку отца, при этом обе чуть не лишились чувств.

Когда они поднялись и печальная процессия двинулась в обратный путь, то Мария Фёдоровна неожиданно для всех резко повернулась, упала на колени перед кроватью, обняла тело усопшего и произнесла: «Я хочу быть последней!» После этих слов показалось, что Мария Фёдоровна потеряла сознание. Роджерсон и Беннигсен с трудом оторвали несчастную вдову от покойного и сопроводили в её апартаменты. Там она облачилась в траур и больше его уже не снимала. Вскоре сообщили, что поданы кареты для следования в Зимний Дворец, где в 9 часов была назначена присяга новому Императору.

Мария Фёдоровна ещё не раз увидит тело своего «дорогого друга» — Павла; она будет приходить и одна, и вместе с детьми, в том числе и Императором Александром. 17 марта те до покойного было перенесено из опочивальни в большой парадный зал Михайловского замка, окна которого находились над главными воротами.

Мария Фёдоровна 12 марта не хотела никуда уезжать из Михайловского замка. Однако д олг члена Династии не позволял руководствоваться личными чувствами и желаниями. В10 часов утра кортеж придворных экипажей отъехал от дворца. В первой карете находилась Мария Фёдоровна — бледная, «как мрамор», величественная, но безутешная в своем горе, которое ей, как позже выразилась, навсегда «разбило сердце»…

После гибели Павла I при Дворе был объявлен годичный траур и учреждена похоронная («печальная») комиссия во главе с тайным советником князем Н,Б, Юсуповым. Доступ в Михайловский замок был открыт всем желающим, и множество людей пришли проститься с Самодержцем, имя которого совсем недавно одним внушало трепет и ужас, а у других вызывало почитание и восхищение. Статистика прощальных дней оказалась для России неслыханной. В первый день там побывало более 11 тысяч человек, потом — 19 тысяч, потом — 21 тысяча. И это при трехсоттысячном населении Петербурга!

Погребение состоялось 23 марта 1801 года, на исходе дня. Похороны были обставлены со всей имперской пышностью. Император Александр шел пешком за гробом в длинной траурной мантии, в широкополой шляпе с черным обрамлением. За ним шествовала Императорская Фамилия, за исключением Императрицы Марии Фёдоровны, следовавшей в экипаже. Императрица Елизавета Алексеевна, сославшись на болезнь, на похоронах не присутствовала…

Офицер в правление Императора Павла, ставший при Александре I шефом тайной полиции, Я. И. де Санглен (1776–1864) в мемуарах, написанных на закате жизни, заключал: «Краткое царствование Павла Первого замечательно тем, что он сорвав маску со всего прежнего фантасмагорического мира, произвел на свет новые идеи и новые представления. С величайшими познаниями и строгою справедливостью Павел Петрович был рыцарем времён прошедших. Он научил нас и народ, что различие сословий ничтожно». Время и обстоятельства текущего времени меняли представления о прошедшем; де Санглен в молодости симпатизировал тем, кто умертвил «тирана», но в конце жизни пересмотрел свои наивные представления.

Преемник Павла I на Престоле Государства Российского постоянно ощущал свою вину за злодеяние, учиненное 11 марта 1801 года.

Александр I не мог избавиться от угрызений совести всю свою жизнь. Потому после его смерти пошли гулять по свету легендарные сказания о загадочном старце «Фёдоре Кузьмиче», в образе которого некоторым чудился «замаливающий грехи» и «ушедшийвопрощение» Император Александр Павлович. Однако не существует ни малейших серьёзных оснований видеть в этом мифе хоть какие-то признаки подлинного хода событий.

В последние годы жизни Александр Павлович не раз сетовал на свою судьбу, совершал паломничества по святым обителям, часами молился. Когда же узнал, что среди офицеров гвардии зреет новый заговор, то произнес сакраментальное: «Не мне карать», — и своей бездеятельностью фактически проложил дорогу к мятежу на Сенатской площади в декабре 1825 года.[138] Заговор, тогда переросший в публичное вооруженное выступление, направлен был уже не против отдельного владетельного лица, но — против всей Династии.