Спустя четверть века после катастрофы 11 марта 1801 года Великий князь Константин Павловича рассказал генералу А.ф. Ланжерону следующее. Он в ту ночь мирно спал[136] и «через час после кончины отца» в «комнату вошел пьяный Платон Зубов». Он начал бесцеремонно стягивать с Великого князя одеяло и «дерзко» сказал; «Вставайте, идите к Императору Александру, он Вас ждёт!» Второй сын Императора Павла с трудом соображал и подумал, что всё это он видит во сне. Но то был не сон, а горькая явь. Наскоро одевшись, Константин отправился в апартаменты Александра Павловича. Там он увидел картину, достойную воспроизведения.
«Вхожу в переднюю моего брата, застаю там толпу офицеров, очень шумливых, сильно разгоряченных, и Уварова, пьяного, как и они, сидящего на мраморном столе, свесив ноги. В гостиной моего брата я нахожу его лежащим на диване в слезах, как и Императрица Елизавета. Только тогда я узнал об убийстве моего отца. Я был до такой степени поражён этим ударом, что сначала мне представилось, что это был заговор извне против всех нас. В эту минуту пришли доложить моему брату о претензиях моей матери. Он воскликнул: «Боже мой, ещё этого не хватало!» Он приказал Палену пойти убедить её и заставить отказаться от идей, по меньшей мере, странных и весьма неуместных в подобную минуту».
Из данного рассказа можно вывести два заключения. Во-первых, Пален находился рядом с Александром. Во-вторых, именно ему было поручено идти и «образумить» Марию Фёдоровну. Кто же принёс Александру Павловичу весть о претензиях Марии Фёдоровны?
Графиня В. Н. Головина, очевидно, со слов Беннигсена, с которым Головины «дружили домами», описала ход событий в опочивальне Императрицы. «Мария Фёдоровна проснулась и узнала про эту ужасную катастрофу. Она побежала в покои своего супруга, но Беннигсен не пустил её. «Как Вы смеете меня останавливать, — кричала она. — Вы забыли, что я коронована, и что это я должна царствовать». Сцена выглядит странно: женщина, только узнавшая о кончине супруга, которого, безусловно, любила, озабочена только своими властными преимуществами.
Далее Головина привела монолог Беннигсена: «Ваш сын, Ваше Величество, объявлен Императором, и я действую по его приказу. Пройдите в помещение рядом; я извещу Вас, когда будет нужно». После этих слов значится: «Императрица была заперта Беннигсеном вместе с графиней Ливен в соседней комнате, где и находилась более часа. В это время гримировали лицо несчастного Императора, чтобы скрыть нанесённые ему раны».
Одно из двух: или Беннигсен действительно получил устный приказ Александра Павловича «изолировать» матушку, или действовал по своему усмотрению, без всякого повеления. Второе предположение представляется более реальным. Заговорщики боялись вторжения Марии Фёдоровны в ситуацию и арестовали её на то время, пока происходила присяга новому Императору войск и караула, находящихся в замке и вокруг него. А чтобы запугать Александра, придумали ход с «претензиями». Александр Павлович не только всю жизнь боялся отца, но и всегда внутренне трепетал в присутствии матери; она подавляла его силой характера и нравственной бескомпромиссностью. Он не захотел её видеть в самый трагический момент и её, и своей жизни.
Весть о смерти Павла Петровича Марии Фёдоровне принёс не старший сын, а по расхожей версии — графиня Ливен. Александр Павлович боялся встречи с матерью, и, если бы то было в его власти, вообще бы с ней никогда не встретился. Через два часа после Цареубийства, около двух часов ночи, Александр Павлович отбыл в Зимний Дворец. Новый Император фактически бежал из Михайловского замка, где находилось истерзанное тело отца, которое он не хотел видеть, и где пребывала убитая горем мать.
По словам обер-шталмейстера С. И. Муханова (1762–1842), находившегося 12 и 13 марта рядом с Марией Фёдоровной, она было «бледная, холодная, наподобие статуи». Её допустили к телу супруга только через восемь часов после кончины Павла Петровича! Она с первого мгновения была уверена, что Павла Петровича убили и, когда увидела уродливо загримированное лицо супруга на кровати в спальне, то последние сомнения отпали. Её хотели обмануть, шептали слова об «апоплексическом ударе», но она воочию узрела, что это был за «удар».
По воспоминаниям Фридерики Клюгель, она спала в соседней комнате вместе с драгоценностями Марии Фёдоровны и, когда услышала шум и крики, подумала — пожар. Страх пожара владел воображением Императора Павла, и эти страхи передались и многим другим обитателям Михайловского замка. Первым делом Клюгель спрятала бриллианты в особый секретный шкаф, а затем выбежала в коридор и, увидев у служебной лестницы истопника, спросила: «Где огонь?»— «Какой огонь, — был ответ. — Меня разбудили криком, что Император выбросился в окно и убился!» Услышав такое, Клюгель решила, что истопник пьян. Тогда она посмотрела в комнату Марии Фёдоровны, которая оказалась пустой, и побежала по коридору в комнаты Императора.
Спальню Павла Петровича и Марии Фёдоровны разделяли три комнаты, но этот путь предназначался исключительно для Царствующих Особ. Пройти можно было и по коридору, но этот путь был значительно длиннее. Перед дверью царской опочивальни Клюгель натолкнулась на толпу «очень бледных» офицеров. (Беннигсен и Пален назначили тридцать человек для охраны подступов к спальне Павла Петровича!) Один из них сказал Клюгель: «Император скончался от апоплексического удара». И далее верная камер-фрау заметила: «Мысль о том, что его убили, нам не приходила в голову, все думали о пожаре».
В воспоминаниях А. О. Смирнова-Россет (1809–1882) запечатлён рассказ о событиях той злопамятной ночи камер-фрау Императрицы Марии Фёдоровны мисс Кеннеди. Верная «Сара Ивановна» спала в одной комнате с Императрицей, и, когда после полуночи в коридоре раздался шум, а затем сильный стук в дверь, то госпожа и её «комнатная девушка» проснулись и первоначально решили, что это — пожар. Накануне сон подобного рода приснился Императору Павлу, и разговоры о возможности пожара велись постоянно.
Далее по тексту: «Кеннеди подала пеньюар и обула её, Императрица сказала ей: «Надо предупредить Клюгель и пойти к Императору» и велела открыть дверь. Часовой остановил её, заградив дверь штыком, преградив ей путь и сказал: «Берегитесь, Ваше Величество». Дюжина заговорщиков была перед дверью, и солдат думал, что они пришли убить Императрицу, ибо у них был такой возбуждённый вид. Один из них (Пален) сейчас же объявил ей, что Император мёртв, ей стало дурно, один из офицеров (Яшвиль) бросился за водой, часовой встал между вею и заговорщиками. В тот момент, когда граф Пален подал стакан воды Кеннеди, поддерживавшую Императрицу, часовой отодвинул графа рукою, схватил и сам опустошил стакан и вскрикнул: «Вы убили нашего Императора, Вы способны умертвить и Императрицу!»».
Бесхитростные рассказы камеристок Императрицы Клюгель и Кеннеди, несмотря на неточности, вызванные давностью события (воспоминания записывались почти через три десятка лет), всё-таки внушают куда больше доверия именно в силу своей бесхитростности, чем красочные мелодраматические картины, оставленные потомкам цареубийцами или их симпатизантами. Примечательная деталь: сохранилось имя того гренадера, который стоял на страже опочивальни Марии Фёдоровны, — Перекрестов. Потом Мария Фёдоровна взяла его к себе в Павловск, где впоследствии он доживал свои дни на пенсию от хозяйки Павловска. Он неизменно пользовался уважением вдовы Императора Павла, которая говорила окружающим, что «очень обязана этому человеку». Очевидно, Мария Фёдоровна считала, что этому простому солдату она обязана своей жизнью и что цареубийцы могли без колебаний расправиться и с ней…
Беннигсен и Пален, которых ненавидела Мария Фёдоровна, и которую, в свою очередь они так же страстно ненавидели, распространяли сплетни, касавшиеся поведения её в первые часы и дни после Цареубийства. Они оклеветали убитого Императора, а теперь старались всеми силами опорочить и Вдовствующую Императрицу. Потому пошли гулять по свету и запечатлевались на страницах разных сочинений всякие истории, где Мария Фёдоровна представала истеричной и взбалмошной. Беннигсен, например, повествовал, как она кричала о своих правах, рвалась в спальню супруга, целовала колени охраняющих солдат и руки самого Беннигсена, умоляла его начать служить ей и прочее, прочее, прочее. Все эти «исторические реминисценции» стоят немногого.
