Александру Александровичу приходилось теперь делать и многое другое, к чему душа не лежала, но что входило в круг обязанностей Престолонаследника. Отец начал приобщать сына к государственным делам, приглашал на доклады министров, переправлял ему для ознакомления некоторые деловые бумаги, требуя от сына ознакомиться с ними и высказать свое мнение.
Александру было трудно. Надлежало многое знать и судить о вещах основательно и серьезно. Вернувшись из Ниццы, он в сердцах признался Мещерскому, что «я одно только знаю, что я ничего не знаю и не пониманию. И тяжело, и жутко, а от судьбы не уйдешь». Помогали учителя, помогали друзья.
Он сам много читал, изучал, размышлял, и придворные наблюдали очевидную перемену. Этот любитель простых удовольствий и бесшабашного времяпрепровождения часами сидел за письменным столом, внимательно знакомясь с книгами и бумагами. Такого усердия за ним раньше не замечали. Теперь же многое становилось иным. Изменялся и он сам. Но некоторые привычки и пристрастия сохранились.
Вечерами, или днем, в перерывах между занятиями, встречами, приемами, он уединялся и играл на корнете. Увлечение этим старым духовым инструментом, которым уж мало кто и пользовался, было одним из любимейших занятий Александра с юности. У близких это увлечение вызывало снисходительную усмешку, а некоторые заглазно подтрунивали. Трудно было сдержать улыбку, видя, как рослый молодой человек сидит в своей комнате и добрый час (иногда и больше) «дует в трубу», вызывая сильные, но довольно однообразные звуки. Репертуар тоже не отличался особым разнообразием: в основном исполнялись военные марши, некоторые солдатские песни и народные мелодии. Что при этом испытывал сам исполнитель, какие чувства у него вызывало это занятие, осталось неразгаданным. Любовь же к духовым инструментам и духовой музыке сохранил до конца своих дней.
Летом Царская Семья проводила несколько месяцев вне Петербурга. Туда же переезжала Императорская Фамилия и Двор. Лето 1865 года проводили частью в Петергофе, частью в Царском, а в августе Императрица переехала в имение Ильинское под Москвой. Сам Император наведывался к семье от случая к случаю, редко оставаясь больше нескольких дней, и опять возвращался в столицу, где его ждали бесконечные дела и заботы. Но и за городом, на природе, придворный этикет надлежало соблюдать неукоснительно.
Правила поведения распространялось не только на придворных, но и на детей. Они обязаны были каждое утро являться «к дорогой Мамá» для поцелуя, справляться о здоровье, рассказывать о своих планах на день. Вечером Александр, как старший, должен был непременно присутствовать на вечерах у Императрицы, где собирались избранные по ее приглашению. Читали, музицировали, играли в карты. Каждый день одно и то же. В Петергоф и Царское иногда приезжали артисты, давали спектакли, и это было всегда радостным событием, особенно для молодежи.
Александра Александровича тяготила придворная рутина, ему была несимпатична вся эта атмосфера вымученных присутствий, светских разговоров, заученных поз, фраз и жестов. Его естественной натуре претила любая фальшь, но в данных обстоятельствах он не имел права выбора и беспрекословно подчинялся. Конечно, при Мамá стало проще, чем было прежде, когда придворная жизнь определялась его бабушкой Императрицей Александрой Федоровной, умершей в 1860 году.
Кое-что о том времени он сам помнил, но многое ему рассказывали: капризная и неспокойная Императрица за несколько летних месяцев так умудрялась замучить всех, что в пору было ехать лечиться. Бесконечные переезды, нескончаемые изменения запланированных программ сбивали с толку, раздражали и шокировали. Все лето по дорогам между Царским Селом, Павловском, Петергофом кочевали придворные кареты, придворные обозы, перемещавшие в очередной пункт «дислокации» посуду, мебель, как и множество придворных лиц и прислуги.
Еще в 30‑е годы XIX века по велению императора Николая I в нижней части Петергофа, на берегу моря, на обширной территории был разбит огромный парк, названный в честь его супруги Александрией. Здесь возвели несколько десятков различных строений, большая часть которых была сооружена на скорую руку. Все эти увеселительные павильоны, голландские мельницы, швейцарские шале, китайские домики, итальянские виллы не были рассчитаны на долгую жизнь и предназначались для сиюминутных встреч и кратковременных времяпрепровождений.
В Александрии, все еще мало обжитой и плохо обустроенной, придворным приходилось несладко. Здесь часто было невероятно сыро. Говорили, что грибы росли даже в комнате Императрицы в самом основательном здании Александрии – дворце под названием Коттедж, построенном в английском стиле архитектором Адамом Менеласом. В жаркие дни было тоже невыносимо, и все задыхались от духоты.
Став императрицей, мать Александра Александровича, Мария Александровна первое время следовала традиции своей свекрови. Нередко случалось, что кофе она желала пить в одном месте, а дневной чай в другом, расположенном от первого не в одном километре. Все приходило в движение, и скакали ездовые с развевающимися по ветру плюмажами, оповещавшие приглашенную публику прибыть к указанному часу в надлежащее место. И все волновались и переживали, так как боялись не успеть, что считалось чуть ли не преступлением для тех, кто не входил в семейный круг Императрицы. Постепенно Мария Александровна начала вести более спокойную и простую жизнь, а ритм Двора становился умиротворенным и предсказуемым.
Александра Александровича раздражала все эта придворная суета, все эти обязательные и скучные приемы и вечера, но изменить он ничего не мог. Лишь став Императором, он внес в жизнь Двора немало нововведений, изменил многие придворные процедуры, придав этим величественную простоту повседневной жизни Царской Семьи. Но это все будет потом, а тогда, в первые месяцы в своей новой роли Наследника, он был молчалив и аккуратен, а свои мысли и неудовольствия доверял лишь своему дневнику.
Однако с некоторых пор посиделки у матушки стали радовать Александра. Нет, конечно, не сами эти собрания, а та возможность, которую они предоставляли; возможность видеть симпатичных людей, но особенно одного, точнее – одну. Молодой Цесаревич влюбился. Эта не была любовь с первого взгляда; она развивалась постепенно, исподволь, медленно, но неукротимо, все больше и больше овладевала сердцем юноши и в конце концов завладела им целиком. Это первая, чистая и светлая любовь дала бессонные ночи, частое сердцебиение, сладостные муки и тайные переживания.
Еще весной 1864 года Александр заметил молодую фрейлину своей матери, невысокую и стройную княжну Марию Мещерскую (1844–1868). Она не блистала яркой красотой, и Великий князь, может быть, и не обратил бы на нее особого внимания, но несколько коротких разговоров, случайных фраз, которыми они обменялись, остались в памяти. Она несомненно была умна, что сразу же выделило ее из толпы пресных и жеманных фрейлин и придворных дам. Она приходилась дальней родственницей Вово, и Александр расспросил о ней.
Друг рассказал, что отцом Марии Элимовны был князь Элим Петрович Мещерский, а матерью – Варвара Степановна, урожденная Жихарева, из старого, но небогатого дворянского рода. Элим Мещерский служил при русской дипломатической миссии сначала в Турине, а затем в Париже, был бретер и бонвиван; человек светский, образованный, поэт, причем стихи писал исключительно по-французски. Он умер рано, тридцатишестилетним, в 1844 году, когда дочери Марии еще не было и года.
Мать умерла, когда Марии исполнилось пятнадцать, и княжну взяла под свое покровительство богатая тетка княгиня Елизавета Александровна Барятинская (урожденная Чернышова, 1826–1902), не питавшая особого расположения к своей бедной родственнице. В богатом петербургском доме Барятинских на Сергиевской Мария чувствовала себя неуютно, и ей везде подчеркнуто отводилось последнее место. Хотя хозяин дома генерал Владимир Иванович Барятинский (1817–1875) порой и демонстрировал расположение, но это лишь усиливало нерасположение хозяйки к молодой княжне.
