Когда Талейран ответил кому-то на вопрос, что он делал во время конгресса, исторической фразой: «Я хромал», он имел в виду не столько свой физический недостаток, который с самого детства обрек его на необходимость стать священником, сколько своего рода «моральную хромоту», ставшую основным содержанием его политики на протяжении всей карьеры при различных режимах, которым он служил. Его позиция была двусмысленной и не могла быть иной в условиях, при которых Франция предстала на конгрессе.

Самый беспристрастный его образ, нарисованный в журналах и в переписке того периода, — это образ обеспокоенного, сбитого с толку человека, чье лицо выдавало то «моральное и физическое разложение», о котором говорит мисс Берри.[110]

Именно таким его видит и другой англичанин, Крокер: «Он немного тучен для француза, у него слабые лодыжки и деформированные ноги, заставляющие его передвигаться какой-то странной рысью. Лицо его ничего не выражает, разве что отражает нечто вроде алкогольного ступора. Действительно, он выглядит, как постаревший, подвыпивший и хромой школьный учитель. Голос у него глубокий и хриплый».[111] В действительности за этим отсутствием выразительности крылись размышления и планы государственного деятеля, верившего в необходимость реставрации, но понимавшего, что возможно и возвращение Орла^{38} — ближайшее будущее это скоро подтвердит, — и намеревавшегося не только остаться в этой игре при своем интересе, но также обеспечить интересы Франции, какой бы оборот ни приняли впоследствии события. Таким мы видим его на портрете, написанном в тот период Ари Шеффером, — замкнутым, твердым, непроницаемым, с плотно сжатыми тонкими губами, с полуопущенными веками. Это не подвыпивший учитель начальной школы, каким его изображает английское недоброжелательство, но государственный деятель, прозорливый и осторожный, все более подозрительный по мере приобретения опыта в условиях неустойчивости человеческих ценностей и огромной ответственности, выпавшей на долю этого выразителя интересов Франции в те трагические месяцы.

Талейран жил во дворце Кауница на Йоганнесгассе, недалеко от собора Св. Стефана. Он привез с собой в Вену профессиональных дипломатов Латура дю Пена, Дальберга, Ла Бенардьера, Алексиса де Но-ай, а также своего любимого музыканта Нойкомма, австрийца по происхождению, чьи родители по-прежнему жили в Зальцбурге. Любовь к музыке, которую выказывал князь Беневента, вызывала у венцев симпатию к нему; они наперебой рассказывали друг другу о том, с каким удовольствием француз слушает игру на фортепьяно, даже работая со своими документами. Хотя ему случалось по целым дням не обменяться ни с кем ни единым словом, Талейран просил играть находившегося всегда рядом Нойкомма, очевидно, испытывая потребность в музыкальном звуковом фоне, чтобы лучше сосредоточиться и собраться с мыслями. Нойкомм рассказывал друзьям, что, играя рядом с письменным столом министра нередко долгими часами (тот торопил его продолжить игру, даже когда усталость заставляла музыканта на минуту оторвать руки от клавиатуры), он не раз задавался вопросом, действительно ли Талейран его слушает или же размышляет, не обращая никакого внимания на то, что происходит рядом с ним.

Талейран считал, что каждый должен пойти на некоторые жертвы, чтобы обеспечить Франции длительный мир. Тем, кто считал, что каким бы ни было решение, принятое перед закрытием работ конгресса, оно все равно никого не удовлетворит, он отвечал: «Так и должно быть. Все должно кончиться именно этим. Чтобы все пошло хорошо, каждый должен уехать недовольным и осознать необходимость пойти на жертву. Именно из этих отдельных жертв родится всеобщее согласие и всеобщее благополучие». Единственным иностранным монархом, понимавшим и уважавшим Талейрана, был император Франц. Как писал Талейрану маркиз де Боннэ в письме, известном нам потому, что австрийская полиция перехватила его и сняла копию перед доставкой адресату, «я не знаю, как это Вам удалось, но уверяю Вас, что он не перестает вас восхвалять, причем (может быть, даже не без злого умысла) больше, чем любого другого монарха и премьер-министра».

Русский царь в период с весны 1814-го до своего отъезда 28 мая 1815 года был, вероятно, самой популярной личностью из всех находившихся в Вене высочайших особ. Благодаря этой популярности, а может быть, из-за величественной правильности черт его лица бюсты царя не раз использовались для рекламы продукции венских пастижеров. Один из этих бюстов можно было видеть на соборной площади, другой — на Швертгассе. Они были установлены в витринах и служили для показа париков. Русские офицеры, считавшие это тяжким оскорблением для императора, попытались убедить пастижеров найти для этой цели другие манекены, а получив отказ, решили обратиться в полицию. Там им ответили, что это — проявление симпатии, вовсе не свидетельствующее о неуважении, и что сам царь, разумеется, никоим образом не обижается.

На самом деле у Александра было слишком много других забот, чтобы разглядывать витрины парикмахеров. Самодержцу и мистику, наделенному богатым воображением и подверженному депрессии, ему было суждено таинственно закончить жизнь, возможно, перевоплотившись во искупление грехов в мужика-странника, своего рода отшельника, старца.^{39} Всю свою жизнь он чувствовал себя подавленным трагическим событием, перевернувшим его отрочество, — убийством царя Павла I, организованным его женой императрицей Марией, матерью Александра.^{40} (Екатерина II была бабушкой Александра I, а его матерью была княгиня Вюртембергская Мария Федоровна. Екатерина II в свое время тоже устроила заговор, в результате которого был убит ее муж Петр III.) Основные черты этого непостижимого человека высветил Гарольд Николсон, и мы в очередной раз цитируем его превосходный труд:[112] «Реакции Александра были непредсказуемы. „Было бы трудно представить себе человека, более умного, чем император Александр, — говорил Наполеон Меттерниху, — но ему чего-то не хватает, и мне так и не удалось понять, чего именно“. Современному психиатру не потребовалось бы большого труда, чтобы выявить этот отсутствующий элемент на фоне крупных дарований и выдающихся качеств царя: у него отсутствовала способность к согласованности действий. Отягощенный бременем отцовского безумия, император Александр страдал раздвоением личности, или шизофренией, которая в конце его жизни переродилась в неврастенический психоз».

Выискивавший в Библии предначертания, которые руководили бы его поступками, находивший для себя удовольствие только в общении с солдатами, отстраненный и мрачный во время самых веселых празднеств, он предпочитал балам военные парады. «Я ненавижу гражданских, — сказал он как-то своим министрам, — я солдат, и мне нравятся только солдаты». Однажды вечером на балу у князя Меттерниха он сказал княгине Эстерхази, что предпочел бы большой парад, на котором присутствовал утром. «Этот праздник прелестен, но после утреннего он уже вроде бы ни к чему. Бал прекрасен. Зала большая и красивая. Но здесь всегда толкутся дипломаты, и мне не нравится вся эта фальшь».

Когда он высказал эту же мысль своему послу Разумовскому, который был умным человеком и почитателем искусств — в его доме много музицировали, и Бетховен, с которым он был близко знаком, даже посвятил ему некоторые из своих самых прекрасных произведений, — тот ответил на критическое замечание императора: «Мне очень приятно это слышать. Чтобы доставить удовольствие Вашему Величеству, я приглашу на свой бал роту из вашего полка».