Либералы были благодарны французам за некоторые принятые ими меры, в частности за отмену цензуры. Эта мера была хитрым маневром, так как Император сохранял за собой право конфисковывать все газеты и книги, тон которых ему не нравился, и следил за этим сам лично. Зато старый якобинец смотрел сквозь пальцы на брожение ниспровергательных идей, которому должно было благоприятствовать это послабление. Все то, что вдохновляло пропаганду, более или менее враждебную Габсбургам, служило одновременно целям его собственной политики, и он понимал, что ничто так надежно не ослабит Австрию, как распространение революционных идей.

В результате этой расчетливой терпимости французы завоевали симпатии части населения. Сопротивление постепенно уменьшалось по мере того, как венцы с облегчением констатировали, что французы вовсе не террористы, каковыми они их себе представляли. И каков бы ни был ранее их страх перед Наполеоном, они не одобрили намерений сына немецкого пастора Штапса, явившегося из Наумбурга в Вену, чтобы ударом кинжала покончить с Наполеоном.[92] Вена теперь склонялась к тому, чтобы видеть в Наполеоне «человека, назначенного судьбой», и свойственный ей фатализм привел к признанию его триумфа, не исключая при этом желания, чтобы французская оккупация не затянулась слишком надолго. Однако это покушение нанесло большой ущерб престижу Императора. Наполеон пожелал, чтобы судивший Штапса военный совет признал его сумасшедшим; Европа должна была думать, что только сумасшедший мог покуситься на жизнь Непобедимого. Это позволило бы проявить великодушие по отношению к импульсивному душевнобольному студенту и сохранить ему жизнь. Штапс же с большой твердостью заявил, что желает понести полную ответственность за свое деяние, и, гордый, как древний римлянин, ответил судьям, предлагавшим ему заявить, что он жалеет о своем поступке, следующими простыми словами: «Я ни о чем не жалею, разве что о том, что не достиг своей цели». Он говорил с такой благородной простотой, отвагой и мудростью, что военный трибунал не мог не приговорить его к смерти и не поставить перед расстрельной командой немедленно после вынесения приговора.

Сентиментальная Вена приняла сторону несчастного юного героя; ей не хотелось, чтобы Наполеон умалял величие его поступка, приписав его заблуждению безумного. Эта низость казалась ей недостойной такого человека. Ей хотелось также, чтобы после осуждения юноши, которого тот заслуживал, Наполеон его помиловал. Он завоевал бы, таким образом, сердца венцев и обеспечил себе популярность среди них. Приказав расстрелять Штапса, он возвысил его: какому-то несчастному сыну пастора, обреченному повторить бессмертную судьбу Брута, было суждено стать национальным героем, славной личностью, достойной навсегда остаться в памяти народа символом Свободы, восстающей против Тирании. Венский договор, подписанный через три дня после смерти Штапса, расстрелянного на краю городского рва, показался поэтому австрийцам еще более жестоким и несправедливым, не говоря уж о том, что он отнял у них многие прекрасные провинции. Природа «чудовища» взяла верх, говорили венцы, и они с весьма смешанными чувствами узнали полтора года спустя, что император Франц согласился выдать свою дочь Марию Луизу за этого «коронованного авантюриста».

Прибытие в Хофбург маршала Бертье с предложением об этом браке не вызвало бурной реакции, подобной той, которую спровоцировала история с Бернадотом и его флагом, оно ввергло венцев в удивленное оцепенение. Народ не понимал, как Габсбург может согласиться на брак австрийской принцессы с бывшим солдатом удачи, возведенным на трон горсткой людей. Все в отчаянии вспоминали печальный прецедент: отъезд в Париж Марии Антуанетты; теперь же женой «бурбона»^{35} должна была стать Мария Луиза!

Брак, заключенный в подобных условиях, не может принести счастья, думали венцы, неспособные проникнуть в далеко идущий политический подтекст этого дипломатического акта, который считали просто чудовищным. И народ, несомненно, оказался прав, поскольку выдвинутые обоими монархами политические соображения не привели к ожидаемым результатам. Наполеону пришлось довольно быстро убедиться в том, что никакой брак не гарантирует долговременного союза. Этой иллюзорной гарантии мира, этому соглашению, позволившему Наполеону войти в «семью» коронованных голов Европы, суждено было оставаться эффективным лишь столько времени, сколько Франц считал выгодным для своей страны.

В день 11 марта 1810 года, когда в Вене была отпразднована эта свадьба, Наполеон не приехал в Вену, и в народе это сразу отметили. Суеверным людям не нравятся браки «по доверенности»; эти люди обратили внимание наивных обывателей, ожидавших тысячи радостей от свадебной церемонии, что представителем Наполеона перед алтарем был не один из его братьев и даже не один из его маршалов, а эрцгерцог Карл собственной персоной, триумфатор Эсслинга и Асперна, «победитель Непобедимого». Как могла Вена не усмотреть в этом обстоятельстве предвестия будущих несчастий и новых военных кампаний? Разве не было это свидетельством того, что эпоха окончательного мира в столице империи еще не наступила?

Можно по-разному описывать Венский конгресс. Можно, например, подобно графу Гард-Шамбона, потерявшему голову от собственной светскости и очень гордому тем, что присутствовал на всех приемах, видеть только хронику интриг и удовольствий, которым предавались князья и князьки, в перерыве между двумя вальсами и двумя ужинами резавшие на куски Францию, не считаясь с правами национальных меньшинств.

Можно смотреть на него глазами Байрона как на «гнусное зрелище», способное возмутить всякого благородного человека. Можно также проследить за одной из самых волнующих дипломатических шахматных партий, которые разыгрывали европейские государственные деятели, и распутать нити одного из сложнейших планов, которые пытались задействовать, чтобы обеспечить длительный мир Европе, выходившей из Наполеоновских войн обескровленной и опустошенной.

Можно, наконец, — и только этот угол зрения соответствует теме и плану настоящего труда — смотреть на актеров этой пьесы, то трагической, то шутовской, а чаще всего шутовской и трагической одновременно, глазами венского буржуа, ошеломленного тем, что его любимый город внезапно стал цен-гром общеевропейской дипломатической игры, тем очагом, где создавался или, точнее, где пытались в соответствии с надеждами идеалистов создать новый мир.

Да, несомненно гнусное зрелище представляли собой эти монархи, выступавшие с угрозами в адрес малых государств, пытаясь таким образом привлечь их на свою сторону и вынуждая других действовать в своих интересах с помощью подозрительных сделок, но тем не менее прежде всего это было зрелище, спектакль, что для рядового венца было основной стороной вопроса. Для «человека с венской улицы», плохо информированного о политических проблемах, лежавших в основе игры, и едва знающего собственную «историю» этих людей, собравшихся, чтобы делать историю, конгресс был всего лишь длинной последовательностью празднеств, более или менее отдаленным свидетелем которых он был, комедией, длившейся несколько месяцев, где актеры носили всемирно прославленные имена и роскошные одежды, придававшие спектаклю еще более высокую цену.

Для венцев — любителей исторического анекдота, а значит, решительно для всех венцев во время этого конгресса происходило нечто еще более интересное, нежели действие, разворачивавшееся на сцене: кипение скандалов за кулисами, потоки правдивых или ложных новостей, свежие утренние сплетни по поводу частной жизни высокопоставленных персон. Неписаная история этих интриг переходила из уст в уста, передавалась слугами, горничными, ливрейными лакеями и конюхами. Каждый, прослышав какой-нибудь пикантный слух, спешил поведать о нем соседям, и уже через несколько часов он становился достоянием всего города, докатывался до его предместий. Обычно чрезвычайно падкая на подлинные, а то и на сомнительной достоверности факты из частной жизни своих полубогов-актеров Вена интересовалась теперь тайными связями монархов и их разрывами, разнообразными вариациями той кадрили чувств, танцовщиками в которой были короли, а фигуры которой беспрерывно составлялись и распадались в зависимости от тех, кто правил бал на сегодняшний день. В салонах знати и в гостиных буржуа ни о чем другом не говорили. Слухи, исходившие из передних особняков, распространялись во дворах скромных домов, на улицах, и запутанная полицейская сеть, раскинутая надо всем городом министром Хагером, улавливала все эти слухи, которые могли представлять интерес для Полиции двора, и добавляла к ним по своему усмотрению новые детали, отмечая в картотеке малейшие пересуды, и не было ни одной самой мелкой сплетни, из которой полицейские ищейки не извлекли бы пользы для себя.