Спохватившись, Наталья Петровна отходит от двери, удаляется на кухню, зажигает бра и садится к столу. Ах Лена-Леночка… И тут в отца: не умеет прощать. Вот так же бросил он когда-то жену и дочь — из-за такой ерунды: пустячного, мимолетного увлечения своей Наташи.

— Ты слишком красива. Где уж тебе быть верной?

Ушел, хлопнув дверью, живет с тех пор один как сыч. «А может, и правильно, — думает Наталья Петровна. — Ведь я его уже не любила. Видела и пугалась: неужели это мой муж? Был бы он — не было б Леши».

— Чего ты сидишь тут?

Лена вошла так неслышно, что Наталья Петровна вздрогнула.

— Так, думаю…

— О чем?

— Обо всем понемногу. О том, например, как; мы будем встречать Новый год.

Лена подсаживается к матери, обнимает за плечи.

— Ты очень расстроишься, если я тебя брошу? Ты не можешь пойти к кому-нибудь из друзей?

Она заглядывает матери в глаза и видит в этих глазах неприкрытую радость.

— Ни капельки не расстроюсь! — сжимает ей руку мама. — Поеду к своим, проводим старый и встретим новый, потанцуем и поболтаем, а утром разъедемся по домам.

«Свои» — это друзья студенческих лет — шумная, не по возрасту молодая компания. Когда вваливаются они к матери на день рождения, шутят, смеются, поют под гитару — «Возьмемся за руки, друзья…», — неизменно поражается Лена их естественной, непритворной веселости. Как-то веселее они, кажется, жили. Несмотря на трижды проклинаемый строй — веселее.

— У нас была своя ниша, — говорила мать. — Свои литература и музыка, свои театры — «Таганка» и «Современник», — свои дела и привычки. Мы не имели отношения к власти, мы ее презирали — этих жирных котов, с их дачами и пайками. Мы презирали ее, а она — нас. Теперь как-то так получилось, что мы имеем все-таки отношение к власти — по касательной, но имеем, и это печально и трудно, хотя как будто демократично…

Сейчас мама явно обрадовалась.

— Да, поеду к своим, — со вкусом повторила она. — А ты позвонишь и меня поздравишь, когда пробьют куранты и останется позади первый тост.

Она торжественно выкладывает на стол нарядный пакет.

— Что это?

— Погляди!

Лена вынимает из пакета мобильник в кожаном дорогом чехле — дарить так дарить!

— Ой, мамка, мамочка! — Она бросается на шею матери. — Я так мечтала! — Прижав мобильник к уху, Лена смешно передразнивает рекламу — «хеллоу, мотто», — и звонко смеется.

— Почитай еще, — просит Лена. — Сколько ты знаешь стихов!

Такого Диму она не знала. Дима — умница, Дима — философ, Дима — спорщик, но Дима — поэт?

— Это же не мои стихи, — смеется Димка. — Это стихи Пастернака.

— А я была на его могиле. И на даче — теперь там музей.

— Ну да, ты ведь живешь почти рядом. Сходишь туда еще раз, со мной? Сходим вместе?

— Конечно, весной.

Они говорят, говорят и не могут наговориться. Сияет огнями высоченная елка в саду «Эрмитаж». Медленно, лениво, заторможенно падает снег, и про этот снег Дима читает стихи.

— Мы так позорно от всех сбежали.

— Не позорно, а втихаря. В разгар оживленной дискуссии.

— Костя твой не обидится?

— Вот ему я сказал, и он выдал мне ключ.

— Ключ?

— Ага. От квартиры. Как замерзнем, вернемся.

— Мы никогда не замерзнем: всего пять градусов.

— Ну, если устанем или захочется чаю с тортом. Тебе понравились мои друзья?

— Очень. А я и не знала, что ты ходишь в литературный кружок.

— Никто в классе не знает.

— Почему?

Дима на минуту задумывается.

— Есть такое слово — «стесняться». Так вот я — стесняюсь.

— Стесняешься, что ходишь в литературный кружок?

— Ага. Как-то сейчас не модно. Все ходят в бассейн или на каратэ. Ну, еще английский, в крайнем случае музыкалка…

Из подвального кабачка с шумом и хохотом вываливается большая компания: мужчины в дорогих нарядных костюмах, женщины в накинутых на плечи шубках — из-под шубок выглядывают длинные вечерние платья, ножки в изящных туфельках.

Взявшись за руки, давясь от смеха, кружатся они в хороводе вокруг засыпанной снегом елки.

— Эй, ребята, идите к нам!

— Им и без нас хорошо. Видишь, влюбленные…

Что сказала эта красивая женщина? Влюбленные? Разве они влюблены? Ведь это же просто Димка! Ну да, он, конечно, ей нравится…

Официант во фраке выносит круглый высокий столик, раскрывает разноцветный зонт. На столике вино и фужеры.

— Выпьем?

— Что ты… Наверное, страшно дорого.

— Узнаем. Постой здесь минутку.

Дима уверенно идет к официанту, односложно спрашивает, приглашающе машет Лене рукой. В фужерах вино, на блюдце орешки. Сколько он заплатил? Спрашивать не полагается. Но Димка… Какой же он молодец!

Он и сам себя таким чувствует.

— Еще раз — с Новым годом! Выпьем на брудершафт?

— Разве мы не на ты? — смеется Лена.

— Ну тогда я просто так тебя поцелую, без брудершафта.

Впервые в жизни мужские губы касаются ее губ. Дима целует бережно, осторожно. Лена, затаив дыхание, неумело ему отвечает. Какой сказочный, фантастический Новый год!

— Хочешь, я открою тебе свою самую главную тайну? — задохнувшись от поцелуя, отрывается от нее Дима.

— Хочу.

— Ты только не смейся, ладно?

— Договорились.

— Я, знаешь, пишу стихи, — запинаясь от волнения, застенчиво признается Дима. — Давно, с пятого класса. Потому и пошел в литературный кружок.

— Что же тут смешного? Почитаешь?

— Да. «Весной, в далекой стороне…» — начинает Дима.

Прикрыв глаза, отрешенно глядя вдаль, нараспев, он читает свои стихи. Смолкнув, с опасливой надеждой смотрит на Лену.

— По-моему, хорошо, — задумчиво говорит она.

— Я боюсь повторения. А вдруг эпигонство?

— Нет, твое. Я ведь много знаю стихов, могу, мне кажется, сравнивать.

— Ты только никому не рассказывай.

— Ты, Димка, как маленький. Чего тут стесняться? Наоборот, этим можно гордиться.

— Гордиться…

«Непонятен…» Знаешь, кто это пишет? Ахмадулина! О поэтах. Нет, конечно, я не поэт… Ну, словом, о тех, кто сочиняет стихи. Сейчас поэзия не в чести — просто не верится, что в шестидесятых собирала полный зал Политехнического, вообще полные залы. Не в чести настоящая литература, искусство. Народ жаждет попсы и бандитских историй.

Лена покосилась на Димку.

— Но ведь не все этого жаждут, — решилась возразить она. — Вот я, например…

— Ты не в счет.

— И я ценю поэзию выше прозы: в коротком стихотворении можно выразить чувства и мысли большого романа.

— Да, верно, — согласился польщенный Димка. — Мне это как-то в голову не приходило. Но когда что-то особенно меня поражает, в голове или… не знаю где, в душе, наверное, возникают стихи.

Они умолкают, смотрят на елку. Вернулась в кабачок веселая, разбитная компания, унес столик строгий официант во фраке, перестал сыпать снег и задул ветер. Закачались на елке флажки, закружилась у ног поземка.