На тех условиях, которые теперь, когда ад отменен, а счастье гарантировано, столь часто предполагаются, немногие нормальные люди стали бы отвергать дар бессмертия. Разумеется, почти все люди были бы рады продолжать жизнь в другом мире, который обещает продлить уже существующее наслаждение или дать наслаждение, которого до сих пор недоставало; иметь возможность совершить и испытать все то, для чего не было времени или удобного случая в этой жизни; пойти в то место, где завершаются романтические поиски эликсира юности Понсе де Леоном, поскольку каждому обеспечено вечное обладание здоровьем и силой, которые он имел в цветущие годы. И было бы излишне говорить: «Вечность жизни, счастья, того же самого старого „я“? Как это было бы монотонно, как скучно!» Ведь если бы нас действительно ожидали по ту сторону смерти непрерывные радость и блаженство, тогда скука, однообразие и другие несовершенства были бы исключены в силу самого определения.

Те сравнительно немногие представители Запада, которые настаивают, что они хотят забвения, говорят так, я полагаю, в силу нескольких соображений. Во-первых, они, может быть, в ужасе и с отвращением отшатываются от ортодоксального и традиционного христианского взгляда на бессмертие, который уделяет такое большое внимание вечному наказанию. Во-вторых, их, возможно, огорчает идея бесконечности. «Неужели это никогда не кончится? — протестует один индивидуум — Эта мысль подавляет. Я, маленький я, буду жить миллион лет — и еще миллион, и еще! Мой крохотный огонек будет гореть всегда!» Другой пишет: «Я чувствую, как время бесконечно длится, пространство бесконечно удлиняется, что-то вроде никогда не кончающегося крещендо. Мне кажется, что мое бытие постепенно раздувается, заменяет собой все, растет, поглощая миры и столетия, потом лопается — и все прекращается; у меня остается ужасная боль в голове и в желудке. Именно вечность и ужасна».

Третий заявляет: «Именно бесцельность процесса тревожит ум; ведь это прогресс, который никуда не ведет, который не имеет конца, ведь после веков движения вперед вы точно так же далеки от воображаемого конца, как тогда, когда вы отправились в путь». Сравнительно немногие верующие на христианском Западе целиком продумали полное значение длящейся вечности; они никогда не задавали себе простого вопроса: действительно ли я, столь хорошо знающий продолжительность земной жизни человека, верю в то, что это мое сознательное «я» будет существовать пятьсот миллионов лет, а потом еще пятьсот миллионов лет и так далее ad infinitum[23]. Если бы люди, верящие в бессмертие, задали себе этот вопрос, они, может быть, испытали бы временное состояние интеллектуального головокружения.

В-третьих, сторонники угасания могут быть искренне уставшими от жизни на земле или неудовлетворенными ею и просто не в силах вообразить, что полностью счастливое существование, обещанное современными имморталистами, может вообще осуществиться. И в этом своем суждении они, несомненно, проявляют большой здравый смысл. Но факт остается фактом, что, если бы средний человек был уверен в реальности рая, который изображают наиболее оптимистически настроенные имморталисты, он едва ли отклонил бы возможность попасть туда. Искушенные неверующие будут утверждать, что интерес к бессмертию вульгарен и только мещане-де могут желать жизни за могилой; но и их заявления похожи на слова о том, что виноград зелен. Со стороны тех, кто чувствует, что они не могут получить достойного бессмертия, будет одним лишь проявлением честности признать, что такое продолжение существования было бы по меньшей мере приятной мечтой.

Профессор Джеймс X. Леуба находит, что значительное число тех, кто не обладает верой, было бы очень довольно, если бы получило заверения в действительном существовании будущей жизни (Leuba J. H. The Belief in God and Immortality. Open Court, 1921, p. 254). Анализируя образ мышления прочих неверующих, Леуба продолжает: «У нормального индивидуума осознание того, что основания для верования отсутствуют, обычно уменьшает и даже уничтожает желание иметь такое верование... Разумный человек старается подавить желание недостижимого и иногда это ему удается» (Ibid., p. 256). Поэтому неверующий может искренне утверждать, что не желает бессмертия, но, по-видимому, он просто забывает, что он очень хотел бы его, если бы считал, что оно находится в рамках возможности.

Я уже указывал, что в природе человека имеются различные психологические и аффективные факторы, которые позволяют легко возбудить в нем стремление к бессмертию. Конечно, эти самые факторы позволяют так же легко внушить и веру в бессмертие. Сейчас мы рассмотрим их. У нас не будет более уместного начала, чем рассмотреть уже упоминавшуюся нами врожденную тенденцию человеческих существ сохранять и защищать свою жизнь в условиях превратностей судьбы. Эта тенденция охватывает неопределенное число специфических реакций на специфические и часто единственные в своем роде ситуации. Только с очень туманной и суммарной точки зрения эту тенденцию можно отнести в разряд инстинктов. Она никоим образом не является всемогущей, поскольку человеческий разум и эмоции, направленные на другие цели, могут стать выше нее.

Люди преднамеренно совершают самоубийство и с полным сознанием опасности рискуют своей жизнью, осуществляя всякого рода подвиги под землей, на земле и над землей. Водолазы и команды подводных лодок исчезают под водой и больше не появляются на поверхности, исследователи гордо идут вперед и умирают среди холодных пустынь полярных областей, альпинисты — в ледяных пропастях гор, на которые еще никто не восходил. Летчики изо дня в день живут в опасности. На протяжении всей истории люди жертвовали собой ради идеалов, которые он и находили притягательными, как было и с миллионами людей во время второй мировой войны. Но занимаясь этими самыми рискованными видами деятельности, люди цеплялись за жизнь до последнего момента. Действительно, если бы тенденция к самосохранению в целом не преобладала, то ни человек как индивидуум, ни человеческий род не сохранились бы в течение долгого времени. А если бы эта тенденция не была господствующей силой в течение долгого процесса эволюции, то не было бы интенсивной конкурентной борьбы за существование, не было бы выживания наиболее приспособленных и поэтому не было бы и человека, который мог бы размышлять о значении подобных вещей.

Такие соображения сводятся в конечном счете немногим более чем к трюизму, что жизнь есть жизнь и что она будет по-прежнему прогрессировать и, оставаться активной, пока она вообще существует. Это верно в отношении всех форм жизни, от самой низшей до самой высшей; самое низшее растение будет бороться за свое место под солнцем. Жизненное стремление в любом виде или в любом индивидууме предшествует возникновению психики. Оно не является чем-то рациональным или основанным на опыте; оно носит врожденный и стихийный характер. Новорожденные младенцы, пребывающие между жизнью и смертью, будут, совершенно ничего не сознавая, отчаянно бороться за свое место в мире; восьмидесятилетние старики, пораженные роковой болезнью и впавшие в абсолютно бессознательное состояние, будут бороться до конца, чтобы сохранить хотя бы малейший шанс на продолжение жизни.

Но как только смертность и ее значение ясно осознаются, врожденная тенденция самосохранения принимает также форму сознательного страха перед смертью и любви к жизни. Эти оба состояния духа являются различными выражениями одной и той же системы поведения, и они чередуются в человеческих существах в зависимости от обстоятельств. Мы легко увидим, что для людей естественно истолковывать этот страх перед смертью и любовь к жизни как положительное желание потусторонней жизни; для людей естественно также уменьшать этот страх и оправдывать перед самими собой эту любовь, убеждая себя, что действительно имеется трансцендентальное существование за могилой. Таким образом, люди выражают свое простое желание продолжения нынешней жизни в этом мире как глубокое желание будущей жизни в другом мире.