Сначала он подошел к Ганьскому и поинтересовался, есть ли успехи. Успехи были: в садке сидели очень неплохая красноперка и окунек.
– Всего за десять-пятнадцать минут? Ого! – удивился председатель.
– И еще один прямо из рук ушел. А какой красавец был! Все пытаюсь линя у воды снять, но еще ни один не стал моим трофеем. До чего же они скользкие!
Вараниев лишь усмехнулся и занял свое место с удочкой.
Довольно скоро подошел Макрицын, сообщив:
– Через десять минут все на шашлык!
Ганьскому идти совсем не хотелось, потому что начался клев. Такое же настроение было и у Вараниева. Тогда добродушные чародеи шашлыка принесли рыбакам дымящиеся куски мяса прямо на позиции. А затем и сами уселись на берегу: Шнейдерман – зрителем, Еврухерий же вновь задумавшись о чем-то своем.
В тот день имела место быть и вторая уха, которая получилась ничуть не хуже первой. Она была съедена уже за полночь, а перед рассветом компания уселась в автомобиль. Макрицын и Ганьский проспали всю дорогу, Шнейдерман с водителем о чем-то говорили, но очень тихо. К семи утра Вараниев успел всех развезти по домам и припарковать машину у своего подъезда.
Глава седьмая
Вечером Ганьский отправился в Дом поэзии и прозы. Периодически там проходили вечера, на которых поэты и те, кто считал себя таковым, читали разношерстной публике свои произведения, после чего неизменно имел место диспут по прочитанному.
В последнее время Аполлон Юрьевич редко посещал подобные мероприятия, поскольку интересных, талантливых авторов почти не встречалось. А сейчас пошел потому, что среди выступавших был указан Александр Залп – его добрый и давний приятель, творчество которого Ганьский считал интересным и нестандартным. Аполлон Юрьевич многократно пытался убедить его более серьезно использовать дарованный Богом талант, но результата призывы ученого не приносили: Залп поэтом себя не считал, деньги зарабатывал на другом поприще, а поэзию рассматривал не иначе как хобби. Ганьскому были известны практически все стихотворения Залпа, но он каждый раз приходил на выступления приятеля – ему очень нравилась манера чтения Залпа со сцены. Кстати, Аполлон Юрьевич редактировал его дебютный сборник.
Вечер включал два раздела: стихи для песен и просто стихи. Если произведение не нравилось публике, что выражалось поднятием рук, ведущий, оценив реакцию зала, мог прервать автора во время выступления. Выкрики и свист были запрещены, нарушителей немедленно удаляли.
– Талантливая, молодая, но уже известная поэтесса Инесса Прохлодняк, идет по разделу «стихи для песен», – объявил ведущий. – Инессой написаны двенадцать песен, большинство из которых ежедневно и многократно звучат по радио и телевидению.
На сцену вышла девушка, уверенно подошла к микрофону и, сообщив название стихотворения: «Гладиолусы» – начала читать:
Ждала тебя весь день с работы,
А ты опять меня не хочешь,
Напился водки и хохочешь,
И говоришь: «Дождись субботы».
Люби меня три раза в день,
Пока на это ты способен.
Потом ты станешь неудобен:
Твой козырь ляжет набекрень.
«Бред полнейший. И какова роль гладиолусов?» – подумал Ганьский.
Несколько рук поднялись после первого же куплета, а после припева добрая половина зала выражала негативную реакцию, и ведущий вечера остановил выступление. Чтица ретировалась с недовольным выражением лица, а хозяину сцены был адресован из зала вопрос, как он мог допустить такой примитив? Из ответа следовало, что на отборочной читке было представлено другое произведение, приемлемого уровня.
Следующим вышел Залп и первым же четверостишьем взорвал зал:
Граждан, воспевающих тирана,
Господи, прости и пощади!
Труп Вождя проснулся утром рано,
В склепе, что на Красной площади.
Пожилая часть зала загудела. Несколько престарелых пар слушателей, выкрикивая «Позор!», направились к выходу. Молодежь скандировала: «Продолжать!»
Ведущий растерялся и прекратил выступление. Залп, поклонившись залу, ушел за кулисы. Минутная пауза слегка сбила накал страстей. Ганьский попросил слова, и возможность высказаться ему была предоставлена. Он говорил с места.
– Мне очень грустно наблюдать столь дикую, невежественную реакцию со стороны наших глубокоуважаемых старших товарищей. Право, не ожидал и весьма удивлен. Это же поэзия, друзья! Гротески и аллегории – основа ее структуры. Я требую вернуть чтеца на сцену, принести ему извинения и попросить дочитать стихотворение. Имя этого поэта вскоре может стать одним из наиболее уважаемых в мире отечественной поэзии…
Ганьского перебил выкрик из зала:
– Товарищи, таких надо московской прописки лишать!
Обычно спокойный и деликатный, Аполлон Юрьевич не сдержался:
– Поэзия и «товарищи» – понятия несовместимые, мертвый симбиоз!
Неожиданно и без разрешения поднялась со своего места стройная дама:
– Господин ведущий, вы прогнали со сцены поэта в угоду присутствующим в зале анахронизмам прошлого. Можно предположить, учитывая ваш возраст, что вы имеете богатый опыт проведения вечеров коммунистической поэзии. Но времена поменялись, и у вас уже нет права действовать таким образом, идя навстречу красно-реликтовому меньшинству.
Поднялся шум. Пожилые люди топали ногами, стучали палками по полу, кричали. Раздался голос: «Вызовите реанимобиль!»
Ведущий не решился вернуть Залпа.
Аполлон Юрьевич покинул зал. Дама, поддержавшая ученого, вышла следом. Ганьский ждал ее в фойе. Что-то необъяснимое, еще не рожденное, неосознанное, не сформировавшееся не только в границах, но и даже в расплывчатых, смазанных контурах, повлекло его к прекрасной незнакомке в черных «лодочках» на тонкой шпильке.
– Искренне тронут вашей поддержкой, за которую премного благодарен. Позвольте представиться: Аполлон Юрьевич Ганьский, независимый ученый, доктор наук, – отчеканил Ганьский и закончил легким кивком.
– Зачем же так официально? – рассмеялась женщина. – Впрочем, можно и так. Калзановская Марина Вениаминовна. Старший научный сотрудник Музея искусств. Можно просто Марина.
За те секунды, что женщина говорила, ученый успел отметить совершенство манер, театрально поставленный голос, абсолютно правильную осанку. Темно-вишневое платье сидело так, словно его шили по фигуре в одной из лучших мастерских Италии или Франции. Крупные рыжие локоны, свисавшие на уровень плеч, оттеняли их красоту. Великолепно подобранная металлическая оправа очков выделяла ее большие и очень красивые карие глаза. Взгляд их пронзил Ганьского чистотой и одухотворенностью. Почти в совершенстве умеющий владеть своими эмоциями, он вдруг ощутил, что испытываемые им чувства вот-вот раскрасят алой краской его лицо. Аполлон влюбился. Как юноша. Глазами. С первого взгляда.
– Аполлон. Просто Аполлон, – произнес ученый. – Был бы рад выпить вместе по чашечке кофе.
Марина ответила согласием и порекомендовала кофейню.
Стояла прекрасная погода, и пара неспешно шагала по вечерним улицам столицы. Первые несколько минут они шли молча, пока новая знакомая не заговорила о Залпе. Аполлон Юрьевич поведал, что состоит с оным в приятельских отношениях и высоко ценит его поэтические опыты, подчеркнув, что сам поэт просит так называть его произведения. Увлекшись, Ганьский представил характеристику двусложных ямбов и хореев, коими тот пользуется, подробно рассказал о трехсложных амфибрахиях и дактилях, сделал вступление к теме лимериков, после чего перешел к анапестам.
Марина мило улыбнулась и, попросив прощения, прервала Ганьского, предположив:
