Португалия, став портом прибытия на пути юного Ратленда, оказалась удобным плацдармом. Через неделю после высадки Винсента пригласили в одну из резиденций короля Карлуша I – дворец Пена в Синтре.

Обыкновенно королевский двор перемещался в Синтру лишь на лето, и сейчас, по осени, монарх должен был вернуться в столицу и взвалить на себя непосильную задачу управления обветшавшим государством. Но пышный жизнелюб Карлуш любил зеленый холм, из которого росла эклектичная Пена, ее наивные алхимические символы в камне: крокодила, торчащего из стены замка, смешных круглочешуйчатых змей на колоннах у ворот за декоративным крепостным рвом, маленькие комнатки, почти лишенные королевской роскоши. Безумную Пену (в переводе с португальского «перо») выстроил другой король, бледный романтик – немецкий принц-консорт Фердинанд, после того как его бедная жена королева Мария II умерла при попытке родить одиннадцатого отпрыска. Безутешный вдовец, известный своим либерализмом, усами, любовью к ремеслам и акварелям, быстро женился на оперной диве и стал Великим магистром ордена розенкрейцеров. Да, Фердинанд увлекался тем, что сейчас называют «эзотерикой», и многие короли дома Браганза-Саксен-Кобург-Гота увлекались ею так, как только могут увлекаться играми в эфемерную власть лишь обладатели власти реальной. Фердинанд был неплохим человеком, и Карлуш тоже был хорош, и как многие хорошие люди, совершенно не способен был не столько распознать опасность, сколько поверить в то, что она пришла в гости именно к нему… Но мы торопим события.

Итак, в середине девятнадцатого века Фердинанд надел дворец Пена на холм со стоящим на нем иеронимитским монастырем, как золотую коронку на ветхий зуб, и поэтому пенные комнатки во многом так и оставались кельями. В летний сезон никто посторонний не беспокоил в Пене короля Карлуша, прозванного в народе «дипломатом» и «океанографом» (а под конец «мучеником»), и чертог пустовал. Но все же в дворце-монастыре таилась особая роскошь. Стоя на вершине холма над прекрасной Синтрой в стеклянном эркере, удерживаемом пучеглазым Тритоном, и элегически устремляя взор в пространство, король предвкушал наслаждение. В Пене давали концерты. В этом ласточкином гнезде умещалась большая и длинная, как пенал, музыкальная зала, когда-то там даже танцевали. Но не сейчас: сейчас пришла осень. Короля не устраивало положение дел, при котором смена сезонов расстраивала его жизненный уклад, и он запланировал нанести упреждающий удар.

Карлуш встречался с органистом один на один. Он располагал верными сведениями о юном дирижере из Макао и не доверять им не мог. А еще король был уверен, что если мальчик был самозванцем, если кто-то в чем-то не разобрался, если он был хорош по меркам Дальнего Востока, но не хорош по меркам музыкальной залы, помнившей Фердинандову жену-диву, Карлуш поймет это сразу. По глазам, по рукам, по разговору и по игре, наконец. Он хотел проверить его лично, а уж потом либо указать ему на дверь, либо устроить в великой зале достойный вечер. На концертах этого китайского англичанина действительно падают в обморок? Тем лучше. Чем больше гостей попадают в обморок, тем удачнее выйдет прием. Королю-меломану, отчаянно стремившемуся в ряд первых монархов Европы, хотелось сенсации.

– Так говоришь, тебя никто не учил музыке, мальчик? – Молодой человек молчит дольше, чем допустимо при общении с монархом, и смотрит на него взглядом, от которого государю делается не по себе, тогда Карлуш продолжает: – Ты ничего пока не говорил, мне так передали.

Король взбешен, но, конечно, не показывает этого. В уме он обзывает мальчишку невежей, но со свойственной монархам проницательностью обрывает себя. Он не невежа. Если бы он был невежей, он бы что-нибудь сказал. Хорошо, что он промолчал, но теперь…

– Меня учили музыке в монастыре, ваше величество. И у меня, право, не повернется язык назвать виртуоза клавесина сестру Франсуаз и брата Хавьера, прекрасного органиста, «никем».

Винсент хладнокровно лжет: история его «обучения музыке» на грани выживания нам известна. Если кто-то его и учил, то разве что чудесные волны мировой гармонии. Но королю не от кого узнать частности: отец Иоахим погиб, а отцу Модесту было не до истоков музыкального дара Винсента Ратленда.

Карлуш оглядывает юношу. Ему еще нет семнадцати, но он высок ростом, держится свободно, и у него ужасные глаза. Король видел всякие глаза, но таких не видел. У юного органиста глаза холодные и внимательные, нет в них ни вызова, ни бунта, но есть ощущение, что через эти глаза смотрит на тебя конклав темных кардиналов. Интересно, что́ он сам видит в глазах короля? Он ведь имеет наглость, отвечая на вопросы, в них смотреть. Винсент между тем увидел в короле и вокруг него достаточно. Что тот отказался от своих первоначальных опасений на его счет, поняв, что перед ним не стоит «искатель удачи», что следует жуиру и бонвивану Карлушу, увлекающемуся жизнелюбцу, в недалеком будущем ждать покушения, что чуть слева и сзади за спиной монарха колышется тяжелая портьера и в щелочке видны любопытные женские глаза. Что ему, Винсенту, придется провести здесь какое-то время, потому что хотя он и может выступать один, но этого мало.

Камерность перестала устраивать Ратленда. Наверное, Винсент (при всей его безмятежности находившийся в смутной второй половине второго десятка лет жизни) в какой-то момент решил, что ему нужно вернуть миру определенную часть потрясений, которые этот мир нес в себе, щедро раздавая направо и налево, – детям, монахиням, китайцам и европейцам. По этому миру Винсенту хотелось ударить… хотя бы при помощи симфонического оркестра. И мягкий океанограф Карлуш с его музыкальной залой был ему, конечно, нужен, но лишь на вечер, максимум на несколько вечеров. На самом деле ему нужен был зал на несколько сотен слушателей. Да, этим он питался и не мог не питаться вовсе, иначе бы умер.

Карлуш указал на рояль, Ратленд послушно сел и стал играть. За занавеской послышалось тихое «ах», Карлуш вышел, а Ратленд играл. Карлуш вошел снова, кинулся к роялю и порывисто закрыл крышку… хорошо, что всегда готовый к неожиданностям исполнитель успел убрать руки – иначе король переломал бы ему пальцы. Винсент поднял голову к монарху и вежливо улыбнулся. Карлуш открыл и закрыл рот, как странная густоусая рыба, которую вынули из воды и пустили плавать в оливковом масле.

– Все, что хотите, – сказал он с нажимом. – Завтра, в семь вечера, здесь же. Будут люди – непростые люди… наследие Фердинанда. Они поймут, в чем дело, это очень важно. Это неспроста, вы привезли что-то, какие-то знания, научившие вас играть так, и должны передать нам… Я приглашу подготовленных людей. Обещайте же.

Король положил руку Винсенту на плечо, и тот немедленно поднялся с банкетки. Ратленд не выносил, когда до него дотрагивались.

– Конечно… – сказал он, сумев изобразить некоторое смущение. – Конечно, ваше величество. Завтра в семь.

Он покинул дворец Пена через парадный выход, чуть задержавшись, чтобы взглянуть на Тритона, на стеклянный эркер и на прислонившегося лбом к окну короля, смотревшего на него сверху в ужасе. Это всего лишь та музыка, какая должна быть. Как они живут, не слыша ее?

Странную картину увидел бы тем вечером случайный наблюдатель, взявшийся проследить за перемещениями приглашенного музыканта по полутемной Синтре. Этот камерный город, выложенный глазурованной плиткой, как голландская печка, этот воспетый Байроном торжествующий природный рай[43] вдруг превратился во враждебное и пугающее место. Поселение, кудрявившееся по дворцам и виллам-quintas изощренными завитками роскошного стиля мануэлино[44], окуталось предвкушающим молчанием, а каменные канаты, стянутые в геральдические узлы дома Браганза, словно примерились задушить нашего случайного наблюдателя. Тем временем Винсент почему-то отказался воспользоваться экипажем, предложенным королевскими службами, и отправился с дворцового холма Круц-Альта в город пешком среди многовековых сосен и тысячелетних ледниковых валунов, то покрытых вьющимся мхом, а то голых, как при сотворении.