Единственная задняя передача Pz-IV была довольно медленной, но сильной и надежной. Много раз она давала экипажу возможность уйти от настоящей заварухи, чтобы придумать другой подход. Итак, пять экипажей оттягивались назад — вверх — на несколько сотен метров, за небольшой изгиб шоссе. Для маневра была нужна дымовая завеса, которой у нас не было. Скрытые поворотом, мы выехали в поля к северу от шоссе. Там одним долгим броском, во время которого нас скрывала низина, мы смогли подобраться для того, что собирались сделать на перекрестке в нескольких километрах дальше. Полускрытые холмом, мы вывели свои танки на позицию для расстрела трех Т-34.

Скоро сказано, но не скоро сделано — можно сказать и о нашем прибытии в подходящее место, и об успешной стрельбе, с 500 м, по всем трем Т-34, стоящим к нам бортом. Мне было жаль бедных парней, оставшихся в трех крематориях.

Наша переправа через Цембре-Бах, уничтожение передовой базы Советов, включая три Т-34, два грузовика и бог знает сколько людей, и более позднее уничтожение еще трех Т-34 — и все это за несколько часов до вечера — сделало 17 июля 1944 года запоминающимся днем, который мы могли честно отпраздновать.

По многим причинам фельдфебель Байцингер был одним из тех унтер-офицеров, служить в танке под началом которых было честью. Последний раз, когда я мог рассмотреть Байцингера, был после того, как он поднялся на наш танк и оперся о башню, чтобы ехать дальше после нашей стычки с советскими танками у Лайпалингиса. Он распростерся на корпусе, едва живой. Я смотрел, убеждая себя, что парень, которого мы взяли на борт, и есть наш еще недавно кипучий Байцингер.

По точной вертикальной границе, проходящей через переносицу, правая сторона его лица и шеи была сожжена до коричневого цвета, кожа напоминала кожицу жареной курицы; далее, половина лица была вся в рябинах от осколков, выглядя как кусок стеганой обивки. Его раны не заходили на правую сторону лица и шеи.

Когда Байцингеру помогли сойти с нашего танка, я подумал, что он вряд ли еще будет иметь дело с танками. Из-за удара о борт башни его лицо причудливо исказилось. Поскольку он был ранен явно выше плеч, это могло быть результатом пробития командирской башенки чем-то особенно неприятным.

«И если неверная судьба оставит наш маленький круг…» — начало пятого, последнего, куплета «Песни танкистов» объясняет, какого сорта неудача постигла фельдфебеля Байцингера.

Спустя годы, когда бы я ни вспоминал изувеченное лицо фельдфебеля Байцингера, я думаю о словах Самуэля Джонсона (1709–1791): «Туда, одной лишь волей Господа, иду я». Я расскажу вам, почему я снова процитировал доктора Джонсона.

В сельской Литве танковая война, с нашей точки зрения, превратилась в охоту за Т-34, как за спрятавшимися снайперами.

Лейтенант Якоб был хорош в наблюдении в полевой бинокль; часто, заметив цель, он давал мне примерную цель, в то же время кладя мне руку на правое или левое плечо, в зависимости от того, куда нужно было разворачивать башню. Как только я видел советский танк в прицеле, я посылал 75-мм бронебойный снаряд или два. Наш успех в такой стрельбе из засады был невелик, хотя мы однажды записали на свой счет неторопливо двигавшийся Т-34, выбитый с 400 метров при ярком дневном свете.

После такой стрельбы мы обычно меняли место, а лейтенант Якоб внимательно вел наблюдение. Нам повезло, что наш командир как офицер носил бинокль. У него также была топографическая карта района — как я хотел бы иметь ее перед собой, когда я пишу о наших литовских приключениях.

Мы, с нашими танками, снова — на дворе стояло 20 июля 1944 года, день покушения на Адольфа, — меняли позицию, чтобы не оставаться неподвижной мишенью. При том, что по обе стороны грунтовой дороги, по которой мы ехали, были лишь обширные поля зреющей пшеницы, укрытие у нас было не из лучших. Даже наоборот. Однако мы пытались использовать неровную местность и собирались въехать по склону холма, чтобы посмотреть в бинокль и танковый прицел, что лежало за ним. Если все было korosh («хорошо» по-русски), мы могли осторожно двигаться дальше.

Т-34 играли с нами в прятки, как и каждый Pz-IV играл с ними. Можно было в любой момент ожидать выстрела от танка в засаде; хотя я был склонен думать, что недалеко от дороги была как минимум одна советская противотанковая пушка. Один наш танк здесь буквально снесло что-то чертовски незаметное.

Смотря через 2,4-кратный прицел, стоящий в 40 см слева от оси орудийного ствола, я мог наблюдать в огромном секторе все, что лежало на одной оси со стволом, ориентированным на 12 часов. Этим я и занимался, когда с быстротой молнии горизонтальная полоса больших белых искр бесшумно пролетела справа налево через середину моего поля зрения — она выглядела как поток расплавленного металла, выплюнутая огромной невидимой ацетиленовой горелкой, мгновенно режущей сталь.

Что-то плохое едва не зацепило нас, и нам нужно было быстро уходить, пока нас не угостили второй порцией. Был только один путь — через вершину. Возможно, стрелок не увидит нас через нее. Нам нужно было оценить ущерб, нанесенный танку.

Прямо перед маской пушки ствол снизу пробороздил бронебойный снаряд. Попади он четырьмя сантиметрами выше, снаряд отрубил бы ствол. Однако он, коснувшись поверхности, четко выкусил изогнутый кусок стали.

Наша пушка явно получила попадание из чего-то, находившегося в одном классе с нашим 75-мм орудием, — возможно, из 85-мм танковой пушки. Однако от вражеского modus operandi пахло противотанковой пушкой, которую замаскировать куда легче, чем средний танк.

Как бы то ни было, если бы Советы смогли поразить наш танк на 2,5 м дальше — при этом они, скорее всего, пробили бы центр башни, — я бы не писал этого рассказа. При пробитии башни я бы, в лучшем случае, получил внешность такую же, как фельдфебель Байцингер двумя днями раньше.

Так что только из-за того, что мы остались целы в день, когда наш Pz-IV получил попадание в ствол, я и цитирую Самуэля Джонсона перед тем, как продолжать свой рассказ: «Туда, одной лишь волей Господа, иду я».

Возвращаюсь к нашему Pz-IV с нами пятью внутри его, смотрящему вниз по склону на проселочной дороге среди колосьев, не вызывая нового огня. Мы знали, что наша пушка бесполезна, за исключением того, что мы могли бы напугать каких-нибудь танкистов, наведя ее в их сторону — определенно самоубийственный поступок. Возможно, мы могли бы поискать подозрительно выглядящую растительность и полить ее из пулемета или двух, надеясь, что расчет противотанковой пушки окажется достаточно близко, чтобы получить по нескольку дырок в шкуре.

Мы могли, если бы сошли с ума, пойти на три часа обратно на вершину, посмотреть, не вышли ли Советы из-за их укрытия, и полить их из спаренного МГ-34. Нужно было выбросить подобные мысли из головы. Нам нужно было посмотреть, что делают наши товарищи. Кроме всего прочего, нам надо было найти их. Нам нужна была их помощь до того, как мы двинемся с места — в противном случае мы ничего не могли сделать.

Режим радиомолчания не был обязательным. Между четырьмя танками нашей группы можно было передавать срочные сообщения. Однако рапорт командиру роты был бы изложен на языке, понятном всем слушающим Советам. Лейтенант Якоб по радио должен был использовать эзотерический жаргонный танковый язык. Он также должен был помнить правило Fase dich kurz (излагай коротко) — фраза, которую в Рейхе можно было встретить на городских телефонах и которую учли в Вермахте.

Нам не стоило посылать рапорт, структурированный по правилу aeiou, где а означало wann (когда), е — wer (кто), i соответствовало wie (как), о входило в вопрос wo (где) и и означало was tue ich weiter (что я сделаю).

Несколькими днями раньше случилось так, что командир танка намекнул на то, что ему нравятся Zigarren (сигары, то есть 75-мм снаряды). Голос с явно русским акцентом перебил его, сказав: «Мы вам принесем сигары». Их марки, конечно. Нужно было быть осторожным, находясь в эфире. Feind hort mit (враг подслушивает), предупреждение, размноженное на десятках тысяч плакатов по всему Рейху, имело смысл и на поле боя.