Может быть, из Германии Конфедерация помогла с деньгами на поезд и пароход. В ответ вербовщики явно надеялись на проявления членами нашей семьи безграничной любви к Третьему рейху.
Думаю, что Фриц Зенн, или, если хотите, Герхард Йохан Штикельмайер, не мыслил себя канадским фермером или заводским рабочим. Германия манила его — так что, в качестве первого шага своего нераскрытого плана переправить всю семью в эту Землю обетованную, он отправил туда своего первого и второго сына, пусть и в самое неуместное время. Мама просто смирилась. Мы с Оскаром выехали из Китченера в Нью-Йорк 20 марта 1939 года и 22 марта отправились в путь через океан.
В любом случае мы, пятеро изгнанников, на борту «Европы» обнаружили в одном из салонов высокий, в наш рост, шкаф темно-красного полированного дерева, набитый пластинками. Весь рейс каждый день мы заставляли эту штуку играть часами без остановки. Подчеркну удовольствие, полученное от пластинок, потому что всего через неделю после отплытия из Нью-Йорка, в Бремерхафене, мир повернулся к нам совсем безрадостной стороной.
Рекламный листок, который я сохранил на память об этом рейсе, гласит, что «Европа» отплыла из Нью-Йорка 22 марта 1939 года, 27 марта миновала волнолом французского порта Шербур, покрыв расстояние в 3128 морских миль за 4 дня 22 часа и 6 минут. Чтобы добраться из Шербура до Бремерхафена, «Европа» прошла еще 535 морских миль, что продлило наш путь на два дня, — неделя на весь рейс.
Здесь я лучше прерву свой рассказ и вставлю в него две газетные статьи, а также выдержки еще из двух. Четыре статьи из «Китченер Дэйли Рекорд», изданные между 16 и 24 марта 1939 года, сохранились в архиве газеты на микрофильмах. Три из них находятся в приложении А.
Микрофильм довольно стар; как бы то ни было, копии, сделанные с него от моего имени Герхардом и Кати Фризен, отражают беспокойство деятельностью нацистов в Канаде в то время, когда мы с Оскаром покидали страну. Обратите внимание, что «Китченер Дэйли Рекорд» напечатала наши имена в пятницу, 24 марта, когда «Европа» уплыла из Нью-Йорка.
Евреи бойкотируют товары из Китченера-Ватерлоо: акция считается ответом на активность наци во всем районе.
Никто сегодня не вспоминал генерального прокурора Конанта и его расследование сообщений о деятельности нацистов в Двух городах и вокруг, а обе полиции — городская и полиция провинции — отказались комментировать объявление.
Но хотя нет никаких признаков того, что полиция проверяет наши сообщения, кое-что все же удалось узнать. Обнаружилось, что с четырьмя детьми семейства Эсау, отправленными в Германию, поехали и Бруно и Оскар Штикельмайеры, дом 821 по восточной Кинг-стрит.
ПОЛИЦИЯ МОЛЧИТ
Предположения, что местный бизнес может пострадать от дурной славы, которая ляжет на местную общину, оправдались, когда «Рекорд» получила сведения о том, что, по крайней мере, один местный производитель бойкотируется евреями Торонто. Последние заявили, что не намерены покупать ничего, сделанного у нас в округе.
«Ничего не могу сказать для прессы», — заявил газете сержант В.К. Оливер из полиции провинции. Он отказался подтвердить или опровергнуть сообщение, что полиция может начать в пригороде проверку на предмет деятельности наци. Инспектор Джордан, руководящий местной полицией, выехал из города, и с ним невозможно связаться.
Глава 2
Чужая земля Дойчланд
После того как мы сошли на берег в Бремерхафене, нас повезли в Хоенкирхен, старую деревню в 20 километрах к северо-востоку от Вильгельмсхафена, портового города на берегу Северного моря. В районное крестьянское объединение входило полдюжины крестьян с большими значками НСДАП напоказ, которые сидели в конце длинного стола в зале деревенского магистрата; на другом конце стола мы, мальчишки, ждали своей участи. Кто кому достался, я так и не понял. С тем же успехом крестьяне могли выбирать нас, бросая кости.
То, что я знаю — что я попал к Герхарду Ибену с хутора Карлсек, что километрах в четырех на северо-запад от Хоенкирхена, с хутора было видно дамбу на берегу Северного моря. Сурового вида хозяйка, которую с самого начала интересовало, насколько плох мой немецкий, попросила меня прочитать название местной еженедельной газеты. Поскольку литеры J и F в готическом шрифте очень похожи, я прочитал вместо «Йеферше Вохенблатт» «Феферше…». Над этим заржало все семейство. Там были две дочери Ибенов, обе ходили в среднюю школу в Йефере, районном центре в 16 километрах на северо-запад от Вильгельмсхафена.
Через пару дней после прибытия в Карлсек мне дали большую метлу из пиассавы и сказали содрать толстый слой мха, сплошь покрывавший стену одного из кирпичных домов. Пока я воевал со мхом, подъехали зеваки на телеге. Носатый возница сказал своей такой же носатой жене: «Dat is Gerd sien Amerikaner» («Это Гердов американец»). В дополнение к тому, что меня считали едва ли не вещью, это говорило о том, что ни о какой Канаде местные не слышали.
Каждый, кто приходил к Ибенам посмотреть на «американера», должен был согласиться с заявлением хозяина, что Германия спасла юнца германского рода от дегенеративной жизни в Америке. Что я мог на это сказать? Разве мои родители не отправили меня в Дойчланд?
Рядом с Йефером стоял Упйефер, где располагался военный аэродром, которым до сих пор пользуется бундесвер, наследник Вермахта. В 1939 году самолеты из Упйефера иногда летали на низкой высоте над селениями вроде Карлсека, каждый раз чуть не распугивая деревенщину по глубоким канавам с водой.
Однажды, когда за столом болтали о том, что две воздушные машины с Упйефера распугали полстада, я заметил, что в Канаде мы, мальчишки, сделали модель самолета из бальсы, с мотором из двух резиновых лент на каждый винт. «Невозможно!» — выпалили Ибены и кто там еще был. Я должен, орали они, говорить правду и не болтать о самолетах в «Америке», говорить нужно о самолетах в Упйефере — настоящих живых германских самолетах. По каждому поводу Дойчланд, Дойчланд превыше всего — вот что царило в головах невежественных, позорных ублюдков, из которых состоял Карлсек!
Неполных полгода спустя я уже занимался не только очисткой кирпичных стен от тугого толстого мха. Во время жатвы 1939 года я, например, таскал мешки с тяжелым зерном от молотилки вверх по приставной лестнице — шаткой приставной лестнице — в амбар, которым служил чердак жилого дома.
Я был у них молодым батраком, лишенным части прав. Старший работник, достаточно неплохой парень Герд Брандт, записался в пехоту, только чтобы вырваться из Карлсека.
Моя комната была в том месте, что называлось задней кухней, маленьком закутке в верхнем конце длинного хлева. Я говорю «верхнем конце», потому что хлев стоял на чуть заметном склоне, для частичного стока нечистот по канавам, идущим сразу за стойлами со скотиной, в сторону нижнего конца.
На серой дощатой двери моего неудобного жилища на четырех кнопках висел черно-белый журнальный портрет Адольфа, с росписью под изображением, состоящей из короткого Adolf и наклонного размашистого Hitler.
Воду для умывания — по крайней мере, в теплое время года — я носил в ведре из похожей на крепостной ров канавы с лягушками, окружавшей хутор почти со всех сторон.
Дом, милый дом!
Каждую неделю — я был иностранцем, живущим в пограничной зоне, — мне нужно было ходить в полицейский участок в Хоенкирхене, отмечаться и идти обратно на ферму. Если мне везло, я мог встретить одного-двух канадцев — в участке или около. Им тоже надо было отмечаться лично.
По возвращении на ферму в Карлсеке меня неизбежно расспрашивали о том, что я видел по дороге. Как растет овес такого-то и такого-то и сколько голов скота пасется в округе?
Я знал, что отдал за все это своих приятелей, оставшихся в Канаде. Отдал летнее катание на роликовых коньках. Отдал Альберт-стрит-хилл в Китченере, где мы катались с горы на лыжах и санках, где наверху стояли синагога и водонапорная башня, а внизу восточного склона — «Рампелз Буш». Я отдал так много.
