– В вагон он нас сажать хочет, – сказал Николай Иванович про войника. – Ну, сажай, сажай, что с тобой делать. За вытаскивание из кареты багажа получил, а теперь еще столько же получить хочешь? Получай… Только, братушка, чтоб места нам были хорошие. Слышишь? Добры места. Пойдем, Глафира Семеновна.

И супруги направились вслед за войником садиться в вагон.

Когда они вышли на платформу, движение на ней было еще меньше вчерашнего. Приезжих в Белград было только трое, и их можно было видеть стоящими перед полицейским приставом, рассматривающим около входа в таможню их паспорта. Отправляющихся же из Белграда, кроме супругов Ивановых, никого не было. Супруги сели в вагон прямого сообщения до Константинополя, и, на их счастье, нашлось для них никем не занятое отдельное купе, где они и разместились.

– Добре вечер, захвалюем… – сказал войник, поблагодарив за подачку нескольких никелевых монет, и удалился.

Глафира Семеновна стала хозяйничать в вагоне.

– Прежде всего, надо разостлаться и улечься, – сказала она, развязывая ремни и доставая оттуда подушку и плед. – Увидят лежащую даму, так поцеремонятся войти. А ты не кури здесь, – обратилась она к мужу. – Пусть это будет купе для некурящих.

– Да не беспокойся. Никто не войдет. Отсюда пассажиры-то, должно быть, не каждый день наклевываются. Посмотри, вся платформа пуста.

И действительно, на платформе не было ни души: ни публики, ни железнодорожных служащих.

Прошло с четверть часа, а поезд и не думал трогаться. От нечего делать Николай Иванович прошелся по вагону, чтобы посмотреть, кто в нем сидит. Двери купе были отворены. В одном из купе лежал на скамейке врастяжку и храпел всласть какой-то турок в европейском платье, а o том, что это был турок, можно было догадаться по стоявшей на столике у окна феске. Против него на другой скамейке сидел сербский или болгарский православный священник в черной рясе и черной камилавке и чистил апельсин, собираясь его съесть. В другом купе было пусто, но на сетчатых полках лежали два франтовских чемодана с никелевыми замками, висело рыжее клетчатое пальто с пелериной и на столе стоял цилиндр. Еще одно купе было заперто, но из-за запертых дверей слышалась польская речь. Раздавались два голоса. Николай Иванович вернулся к себе в купе и сообщил о своих наблюдениях жене.

Прошло еще полчаса, а поезд и не думал отправляться.

– Когда же, однако, мы поедем? – забеспокоилась Глафира Семеновна, поднялась и вышла на площадку, чтобы спросить у кого-нибудь, когда отойдет поезд.

Две бараньи шапки везли ее сундук на тележке.

– Боже мой! Еще только наш багаж в вагон везут! – сказала она и крикнула шапкам: – Скоро поедем?

– Еданаест и половина… – послышался ответ.

– Боже мой! Еще полчаса ждать, – проговорила она и, войдя в вагон, сообщила об этом мужу.

– Ну так что ж, посидим подождем. Вот я чайку из нашего чайника напьюсь. Признаюсь, я даже люблю так, не торопясь. Это напоминает наши маленькие русские дороги. Там иногда на станции просто какого-нибудь Ивана Ивановича ждут, который непременно обещался сегодня ехать с поездом, – отвечал Николай Иванович.

– Ну нет, уж этого я не люблю. Ехать так ехать.

– И поедем в свое время. А то лучше, что ли, если такая спешка железнодорожной станции в Берлине? Там еле успеваешь сесть в вагон, да и то рискуешь попасть не в тот, в какой надо, и очутиться вместо Кельна в Гамбурге! Да ведь ты помнишь, какая с нами была история, когда мы на Парижскую выставку ехали! Думали, едем в Париж, а попали черт знает куда.

Но вот раздался второй звонок, и из буфета стали показываться на платформы железнодорожные служащие. Затем началось постукивание молотком колес у вагонов. В вагон влез худой и длинный англичанин с рыжей клинистой бородой, в желтых ботинках, в сером клетчатом пиджаке и триковой шапочке с двумя триковыми козырьками. На нем висели на ремнях баул с сигарами, бинокль в чехле и моментальный фотографический аппарат. Англичанин направился в купе, где висело клетчатое пальто.

Но вот и третий звонок. Раздались звуки рожка, свисток локомотива, и поезд тронулся, уходя со станции.

Супруги Ивановы стояли у открытого окна и смотрели на платформу. Вдруг Глафира Семеновна увидала вчерашнего таможенного чиновника, стоявшего на платформе и смотревшего прямо в окна вагона.

– Вчерашний мой мучитель, – быстро сказала она мужу и показала чиновнику язык, прибавив: – Вот тебе за вчерашнее!

Стучит, гремит поезд, увозя супругов Ивановых из Белграда по направлению к Константинополю. Глафира Семеновна сняла корсет и сапоги и, надев туфли, стала укладываться на скамейку спать уже «набело», как она выражалась, то есть до утра. Николай Иванович вынул книгу «Переводчик с русского языка на турецкий» и хотел изучать турецкие слова, но вагон был плохо освещен и читать было невозможно. В купе вошел сербский кондуктор с фонарем, без форменного платья, но в форменной фуражке, приветствовал словами: «Добри вечер, помози Бог» – и спросил билеты.

Билеты поданы, простригнуты, но кондуктор не уходит, смотрит на лежащую на скамье Глафиру Семеновну и, улыбнувшись, говорит что-то по-сербски…

– Представь себе, я хоть и не понимаю слов его, но знаю, о чем он говорит, – сказал Николай Иванович жене. – Да, да… – обратился он к кондуктору, тоже улыбаясь. – Молим вас никого к нам в купе не пускать – и вот вам за это динар. Динар здесь и динар потом, когда приедем в Софию, получите.

Кондуктор тоже понял, и когда Николай Иванович дал ему динар, поклонился, поблагодарил, сказав уже не сербское «захвалюен», а «мерси», и затворил дверь.

– Удивительно, как я насобачился по-сербски – все понимаю, – похвастался Николай Иванович перед женой.

– Ну, еще бы этого-то не понять! У него глаза были просящие, – отвечала супруга.

Глафира Семеновна скоро уснула и начала выводить носом легкие трели, но Николаю Ивановичу долго не спалось. Он несколько раз выходил из купе в коридор вагона и смотрел в окно. Светила с неба луна. Расстилалась Топчидерова равнина. Изредка при лунном свете белели купой сербские поселки, темными пятнами казались вдали стоявшие кусты леса. С особенным грохотом перелетал поезд по мостам через разыгравшиеся вешними водами ручьи, серебрящиеся при лунном свете.

У соседей купе были отворены. Англичанин, переодевшись в какой-то белый колпак и такую же куртку, читал при свечке, вставленной в дорожный подсвечник, пришпиленный к обивке дивана, какие-то бумаги. Сосед турка поп тоже спал, не тараторили больше и польки в своем купе.

Три раза ложился Николай Иванович на своем диване, силился заснуть, но не мог, вставал и закуривал папиросу. Поезд останавливался уже на нескольких станциях. Кондукторы выкрикивали: Паланка, Батицина, Ягодина, Чуприя, Сталац, Алексинац. На всех станциях пусто. Нет ни выходящих из вагонов пассажиров, ни входящих, да и станционной прислуги не видать. Стоит у колокольчика какая-то одинокая баранья шапка с фонарем – вот и все. Николай Иванович посмотрел на часы. Был третий час в начале. От скуки, а не с голоду Николай Иванович принялся есть жареную курицу, захваченную из буфета в Белграде, хотел съесть только ножку да крылышко, но, к немалому своему удивлению, съел ее всю и запил холодным чаем. Полный желудок заставил его наконец задремать, и он заснул сидя, выронив из руки потухшую папиросу. Спал он с добрый час и проснулся от холода. В вагоне действительно было холодно. Он вскочил с дивана, бросился в коридор к окну и увидал, что поезд идет уже в горах, покрытых снегом. Запасный путь, который он мог видеть, был в снегу. Николай Иванович вздрогнул.

«Вот так штука! Уж туда ли мы едем? – мелькнуло у него в голове. – В Белграде была весна, поехали к югу, и вдруг зима! Не перепутал ли нам этот носатый войник в Белграде поезд? Взял да и посадил не туда. Какой же это юг? Ведь это север, если такой снег».

И он начал будить жену.

– Глаша! Глаша! Кажется, мы не туда едем! – теребил он ее за рукав. – Проснись, голубушка! Кажется, мы не туда едем. Не в тот вагон попали.