Государь повелел поставить свечи на кабинетский счет[177]. В Кабинет его поступило, по случаю распорядка дел Прасковьи, много челобитен разных лиц об удовлетворении их следуемыми им деньгами, получки которых они никак не могли добиться от царицы. В числе челобитчиков был и воспитатель дочерей Прасковьи, Стефан Рамбурх. «В прошлом 1703 году, — писал между прочим француз, — зачал я по указу со всякою прилежностью танц учить их высочествам государыням царевнам, племянницам в. и. величества, которым служил до 1708 году и того пять лет. А за оные мои труды обещано мне жалованья по 300 рублев на год, к чему представляю по свидетели господ Гуйзена и Остермана, которые тогда их высочествам и немецкой язык учили. Однакож принужден после десятилетних моих докук в Москве дом мой оставить. И приехав в Петербург, непрестанно просил о выдаче моих денег ея величество блаженной памяти государыню царицу, которая изволила ото дня до дня отлагать. А после смерти ея величества бил я челом ея высочеству, государыне царевне герцогине Мекленбургской, которая не изволила ж мне никакое удовольствование учинить…»
Вследствие чего Рамбурх просил государя выдать заслуженные им 1500 рублей, чтоб верные труды вотще не остались, и ему, Рамбурху, «при глубокой его старости, с великою фамилиею возможно было пропитаться, непрестанно Бога моля о здравии государя и всего августейшаго дома».
Государь внял мольбам. Француз получил следуемые деньги, кроме того, годовой оклад и, обрадованный милостями, не замедлил ударить новой челобитной. Как истый француз, он жаждал — чина! С упреком ставил он на вид то обстоятельство, что «францужанин не возмог от царевен никакой уплаты трудам своим получить», а между тем ему принадлежит честь «обучения их высочества зачалу или основанию французскаго языка». Учитель просил какого-нибудь чина, который, по его уверению, нужен был для упрочения и вящего обучения двух его сыновей во Франции «таким наукам и художествам, какия его величество повелит, чтобы с своим возвращением в Россию возмогли бы достойно явиться в службу и с пользою могли бы быть употреблены»[178].
Неизвестно, получил ли желаемый чин докучливый француз, но, во всяком случае, справедливый упрек его Катерине Ивановне теряет свою силу, когда знаешь расстроенное положение ее финансов.
Она сменила казначея Тихменева, старинного врага Деревнина, но дела от этого не улучшились. Секретарь Арцыбашев, которому государь вместе с другими поручил рассмотреть приходо-расходные сметы комнаты их высочеств, никак не мог добиться толку, куда делась та или другая сумма, выданная покойной царице из Кабинета и не введенная в расход[179].
Оклад царевен Катерины и Прасковьи в 1723–1724 годах был следующий: в год на две комнаты отпускалось 9000 руб.; на четыре комнаты, за конские кормы, за дрова и за починку карет — 3203 р. 84 коп., чиновным боярыням, казначеям, постельницам, девицам, истопникам, сторожам, крестовым дьякам, портомоям и портомойным сторожам — 953 р. 60 коп. Дворовым, конюшенным и верховым людям — 1740 р. 73 1/2 коп., итого на оба двора царевен в год шло — 14 898 р. 17 1/2 коп.
В смете на 1725 г. последовали некоторые перемены, но не к увеличению, а, напротив, к уменьшению оклада: на две комнаты царевен отпущено было на год на конские кормы, на дрова и починку карет — 1601 р. 92 коп.; чиновным служительницам и крестовым дьякам — 476 р. 80 коп.; дворовым и конюшенного чина людям — 870 р. 36 3/4 коп.; да на рожь и овес — 3380 р., итого: 6329 р. 8/4 коп.[180]
Единственный и любимый брат царицы, Василий Салтыков, не присутствовал на похоронах сестры и, получив известие об ее кончине, сильно опечалился. Обе племянницы написали ему в один и тот же день — 19 ноября 1723 г. — утешительные и буквально одинаковые письма.
«Василий Федорович! Уведомились мы, что вы от болезни своей нетокмо (не) выздоровели, но и еще болезнь вам прибавилась; а к тому ж зело печалитесь о кончине государыни нашей матушки. Правда, что ея печаль зело чувственна нам всем; однако ж тому уже помочь невозможно, только что здоровье свое можете повредить. К тому ж, как мы слышим, что вы намерены ехать сюда к нам, и то свое намерение конечно извольте отложить и сюда не ездите, ибо мы надеемся, что сами в Москве будем. Пожалуй для Бога не печальтеся, хотя для нас. Царевна Прасковья».
Катерина Ивановна в своем письме несколько изменила только последнюю фразу: «Пожалуй, дорогой мой, не печалься. Ц. Екатерина»[181].
Сама же герцогиня, хотя писала, что «сия печаль зело чувственная нам всем», но, по свидетельству ее любимца, камергера Берхгольца, скоро утешилась.
Все хлопоты по разделу имущества и имений царицы Прасковьи пали на одну младшую дочь ее, Прасковью Ивановну. Царевна, как и все русские того времени, не представляла себе (и не без основания), что возможно хлопотать о каком-либо деле, не раздавая направо и налево взяток, начиная с высших лиц и кончая последним подьячим. Она прежде всего стала давать взятки приближенным императрицы, как это оказалось впоследствии из ее собственных показаний в процессе Вилима Монса. Сестру его, Матрену Ивановну Балк, она жаловала полотном и запасами; Вилима Монса, кроме посылки съестных припасов, наградила псковскими деревнями, «для тово, — объяснила царевна, — што все в нем искали штобы (был) добр…». Награждала она и Столетова, секретаря Монса, за то, «чтоб он приводил Монса, а тот государыню императрицу, чтоб та ее содержать в милости своей изволила и домашнее бы им (царевнам) определение учинила». Просила также Прасковья Ивановна о себе и сестре — князя Меншикова и его жену, писала почтительные родственные письма во дворец и т. п.
Что-то робкое и загнанное проявляется в действиях царевны Прасковьи и проглядывает в ее письмах. Таков даже тон указов царевны управителю Осеченской волости Калмыкову и старосте ее Новгородских волостей Петру Фирсову о присылке живности, припасов и денег. Во всем этом оказывался постоянный недочет. Никто не чувствовал почтения к бедной царевне. Даже покойная царица Прасковья Федоровна относилась с пренебрежением к хворой безличной дочери и этим еще более обезличивала ее. Оставаясь долгие годы неразлучно при крутой и суровой матери, царевна мало-помалу привыкла к рабскому подчинению ее воле и утратила всякую самостоятельность. Гнет прекратился со смертью матери; герцогиня Мекленбургская не была способна притеснять кого бы то ни было; теперь Прасковья Ивановна могла говорить и поступать как угодно; но уже было слишком поздно — царевне пошел 30-й год; в этом возрасте уже не изменяются люди.
Мы видели, как скоро утешилась Катерина Ивановна, не долго тосковала по матери и сестра ее, Прасковья. Иноземные писатели свидетельствуют, что она тайно обвенчалась с Иваном Ильичом Дмитриевым-Мамоновым, генералом и сенатором. Тайный супруг царевны Прасковьи был одним из главных действователей при составлении того акта, которым герцогиня Курляндская Анна Ивановна призывалась на всероссийский престол с ограничением самодержавной власти, но ради жены своей не только не подвергся опале, но снискал милости новой государыни. Он не долго пользовался ими: Мамонов умер скоропостижно в 1730 г. Прасковья немногим пережила любезного ей супруга; она скончалась на руках сестер в 1731 г.[182].
Нелюбимая дочь царицы Прасковьи Федоровны, Анна Ивановна в 1723 г. находилась в Курляндии. Ей не удалось проститься с матерью; она даже не тотчас узнала об ее смерти, потому что еще в письме своем от 18 октября того же года просила императрицу о дозволении приехать в Петербург для свидания с матерью[183], когда последней уже не было на свете.
