Результатом осмотра было то, что здоровье арестанта найдено далеко не удовлетворительно; Деревнин расхворается, пожалуй, помрет, а вернется государь, захочет им «розыскивать в деле Государевом», не найдет его в живых и спросит на них, на начальниках!..
«Господин доктор! — поспешил отписать Скорняков-Писарев, — некоторый колодник, по тайным делам содержащийся Тайной канцелярии, весьма болен; того ради, объявляю его императорского величества указом, извольте приказать онаго колодника осмотреть и приказать лечить, понеже он весьма нужен».
В то же время канцелярия освободила заарестованных по делу о цифирном письме, вняла мольбам ревельского школьника Юрьева, сняла печать и запрещение с его дома и пожитков, наконец, приложила к делу доношение Григория Терского. Лишь только последний заметил, что дело обратилось к исходу более или менее благоприятному, что он может быть покоен: до него не допустят ни допросчиков царицы, ни обязательного обер-полицмейстера, — сообразив все это, Терский постарался заявить все, что только могло служить ему оружием против его недругов. Таким образом, на другой же день после жжения своего зятя Деревнина он смело предъявил следующее обстоятельство, для дела довольно важное:
«Уведомился я от помянутаго Деревнина, — писал Терский, — что государыня царица Прасковья Федоровна просила в Сенате, чтоб на комнату ея величества с царевнами учинить оклад противу окладу, каков учинен был к комнате царевны Наталии Алексеевны. В Сенате без именного его величества указу того не учинили. А чрез прошение ея величества такую, вышеобъявленную, дачу учинил ей Василий Ершов общее с дьяком Тихменевым, и за то взял себе деньгами и протчим не меньше 7000 руб. Все это явно, — продолжал Терский, — по записным книгам, которыя оный Тихменев взял к себе будто для счету, а те книги скрыл, о чем я и доношение на него, Тихменева, в надворный суд подал и в оном будут его, Тихменева, обличать я, Терский, Деревнин, да купчина Антип Моисеев…»[133]
Доношение Терского немножко освещает ту безурядицу, которая царила в хозяйских делах Прасковьи. Чтоб познакомиться с ними поближе и тем получить еще раз возможность проследить то значение, какое старушка имела при дворе, ее силу, любовь и внимание к ней государя и государыни, позволяем себе сделать небольшое отступление.
Прасковья, как мы уже знаем, вела себя относительно Петра и всех придворных, по своему времени, с большим тактом и уменьем. Самые противоречащие друг другу поступки совершенно спокойно улаживались в ее поведении. Женщина, по-своему религиозная, преданная старинным обычаям и обрядности, она в то же время, по первому царскому зову, облекалась в шутовской костюм и выступала со своими фрейлинами «в смехотворной процессии свадьбы князь-папы»[134]. И нельзя сказать, чтоб это делала она из страха, по принуждению; нет! По крайней мере, этого не видно ни в ее «шутливом обхождении» с Петром, ни в ее обращении с толпой его деньщиков и прочих приближенных, за которыми она ухаживала, зная их силу и влияние на дела… Составилась ли какая-нибудь ассамблея, пир на чистом воздухе в летнем саду, попойка, ради какого-нибудь торжества, в Правительствующем Сенате, публичный маскарад, свадьба, имянины ли чьи праздновались двором — в кругу гостей неотменно присутствовала старушка Прасковья. Зная, что присутствие ее будет приятно Петру, она не обращала внимания на недуги, плелась в своей колымаге на пирушку и здесь с участием следила за прыганьем молодежи и с большим усердием осушала бокалы. В черном платье, в шапке старинного русского покроя, она резко выделялась в облаках табачного дыма, среди пудреной и расфранченной на немецко-голландский манер толпы придворных[135]. Ее родная сестра Настасья, княгиня-кесарша Ромодановская, одарена была не меньшей угодливостью: по желанию царскому она постоянно разыгрывала роль древней русской царицы, облекалась в костюм старинного покроя, принимала с достодолжной важностью все смешные почести, ей воздаваемые, и пр. Одним словом, в ней олицетворялась довольно злая пародия императора Петра над стариной.
И та, и другая сестра — частые посетительницы монастырей, вкладчицы многих из них, жаркие поклонницы разных митрополитов, архиереев и других духовных сановников — не только без негодования смотрели на пьяный собор, учрежденный Великим Петром: «Собор всешутейший и всепьянейший князь-папы»[136], — но присутствовали и, мало того, зачастую принимали участие с государем и двором в их оргиях.
Все капризные требования Петра на пирах, слепо выполняемые двором, выполнялись безусловно и Прасковьей: опоит государь дорогих собутыльников и собутыльниц, уйдет соснуть часа на два и велит часовым никого не выпускать из комнаты. Душно, смрадно, пахнет водкой, вином, отзывается последствиями излишнего угощения, по углам храпят пьяные, а Прасковья сидит подле императрицы, ждет выхода царского и, скучая сама, старается, однако, занять беседой «дорогую невестушку». Пришел государь, начались танцы; пожелал Петр, чтоб танцевала царевна Прасковья Ивановна, и старушка посылает хворую, худую и вечно страдающую ногой дочку Парашу протанцевать, потешить «дяденьку с тетенькой».
Было бы странно, если б мы стали уверять, что все эти пиры и попойки, с их обстановкой, производили тяжелое впечатление на Прасковью и будто бы только нужда заставляла ее угождать требованиям и капризам Петра… Так думать значило бы находить Прасковью выше своего времени, выше своего общества… Напротив! Если кто есть полнейшее воспроизведение своего времени, тип петровского общества со всеми его особенностями, так это именно царица Прасковья. Если мы и говорим о пирах, маскарадах и ассамблеях, ею посещаемых, так только для того, чтоб показать, как умела она примирить в себе верование и предрассудки, завещанные стариной, с воззрениями новой, переходной, эпохи.
Теперь вспомним, как нелицеприятно веровала Прасковья в авторитет свояка-государя; его слово — закон, его мнение — свято. С какой доверенностью предоставила она ему распоряжаться судьбой ее дочерей, и он распорядился ими так, как этого требовали его планы и расчеты; как слепо веровала она в спасительность его медицинских советов и как часто посещала его любимые минеральные воды, в наивной уверенности, что вода может спасти ее от водки и вина, повергших ее в преждевременные и тяжкие недуги!
Такую преданность, такое уважение к своей особе, такое послушание Петр находил в весьма немногих из своих теток, сестер и других женских лиц царственной семьи. Итак, мудрено ли, что в признательность он был внимателен, любил и уважал Прасковью. Петр зачастую посещал невестку, отдыхал у ней со своей свитой, пировал в ее теремах, шутил и балагурил[137].
Внимание, даже уважение его к невестке было так велико, что сама императрица иногда прибегала к посредству Прасковьи, чтоб устроить какое-нибудь щекотливое дело. Так, напр., в известном кровавом эпизоде — дело фрейлины Гамильтон — императрица и министры, не успев в своих просьбах о помиловании несчастной девушки, «разсудили, — так пишет Татищев, склонить к просьбе царицу Прасковью Федоровну, ведая, что государь ея советы почитал и ея просьбы не презирал». Известно, какой ответ вызвали у Петра «пространное разсуждение Прасковьи и милости к винным выхваление». Он предоставил судьбу фрейлины всей строгости законов, иначе сказать, обрек ее на смерть. Увидав неуспех своего ходатайства, старушка не потерялась и «шуточным прикладом речь Петра пресекла»[138].
Таким образом, и тут, при ходатайстве в делах щекотливых, царица действовала осторожно, чтоб не рассердить державного свояка. И свояк умел это ценить: два-три факта достаточно знакомят с его отношениями к Прасковье. Так, напр., при отводе (в 1716 г.) в новой столице мест под дома своим приближенным, государь предоставил невестке самой выбрать место; затем подарил ей мызу в Петергофе, оказал ей содействие (в 1720 г.) при постройке дворца на Васильевском острову, подарил в 1716 г. Крестовский остров и пр.[139]
