И еще одно незапланированное возвращение в детство сильно помогло выжить в затруднительных обстоятельствах. Уволенный из армии, лишенный, громко говоря, неба, а проще — отстраненный от летной работы, потерявший первую жену и разошедшийся со второй, я оказался на исходных рубежах. Меня принял мой город, откуда все начиналось, я жил в старой квартире нашего старого дома, с его мрачными тенями расстрелянных и естественной смертью унесенных соседей; я стал лицом без определенных занятий, соответственно — и без обеспеченных средств существования. Что говорить, обстоятельства складывались не в мою пользу.

И вот случилось прохладное, тихое утро. Выхожу из дому. Иду даже не куда глаза глядят, а куда ноги несут. Не пробовали? Рекомендую: в таком марш-броске расслабляешься, с тебя шелухой слетают самые паскудные мысли, что давили, словно броня… Шагай и не спрашивай — куда это меня несет? зачем?.. Доверься ногам! В то утро ноги привели меня в тихий переулок, где старилась наша школа. Были летние каникулы, двор пустовал. Без какой-либо определенной цели я ступил на школьную землю и первое что заметил — яркий некогда кирпич новостройки потемнел, перестал приветливо светиться. Впрочем, ничего удивительного — время дело знает. Следом мое внимание привлекли тополя, ветви этих сильных деревьев прикрыли солнце и часть неба над моей головой. Встревожился. Будто пузырьки воздуха в газированной воде поднимались какие-то даже еще не мысли, а так — намеки… Женька была в зеленой вязаной безрукавке… Кирюха выпендривался на кособоком, самодельном турнике… Ленка визгливым голосом дразнила тихую Галю… Почему мы все сразу оказались перед школой, почему все ждали, а-а… мы ждали лопат… И лопаты появились. Мы стали копать ямы, потом сажали в эти ямы молоденькие тополечки, их привезли вместе с лопатами, мы присыпали деревца землей и торфом… потом — поливали.

С трудом доходит — я стою под бывшими тополечками, они выросли, прикрыли солнце и значительную часть неба своими пышными кронами, они глядят на меня и не узнают, как я не узнал их. Пытаюсь вспомнить, какой же из тополей я посадил своими, вот этими руками… кажется, этот. Разглядываю ствол, покрытый шершавой темной корой, оглядываюсь — никто за мной не наблюдает? — и прижимаюсь лицом к коре. Глаза закрыл. Чего-то жду. Читал, слышал — растения лечат, растения реагируют на музыку, они живые… ну, не совсем, как мы, а все-таки… Увы, я не верю в эти разговоры, не то воспитание получил.

Но так или иначе, тополь ориентирует меня на минувшее. И перед глазами проявляется вдруг размалеванная физиономия клоуна.

В детстве цирк был моей страстью. Как я рвался к манежу! Теперь манеж не тот. Синтетическое покрытие, наверное, имеет свои преимущества перед старым, покрытым опилками манежем. Но вместе с опилками цирк лишился неповторимого, специфического запаха арены — острого и возбуждающего. Мальчишкой я мог долго стоять перед зеркалом и корчить рожи, орать немыслимую чушь, полагая, что веселю незримую публику. За эти упражнения мне здорово влетало — прекрати кривляться! Ты что, сдаешь зачет на обезьяну?! Хватит, тебе говорю… Займись делом.

Артист во мне умер, не родившись. Почему, не знаю. Но страсть к цирку не умерла — притаилась.

Затрудняюсь объяснить, как и почему возвращение в детство всегда помогало мне выходить из полосы неприятностей, перегибать кривую судьбы на подъем, душить отчаяние. Может и серьезно — злой козел не просто так застревал в зеркале, и нежные подростки-тополечки возвращались ко мне тенистыми тополями… Выходит, не умирающая детская память помогала ощущать себя клоуном… Что, серьезно? Доброе может торжествовать над злым… во всяком случае, я очень хочу в это верить.

Бессмысленно говорить: к сожалению, я человек неверующий. К сожалею — пустое кокетство, сегодня оно в ходу. Какими нас вырастили, такими нам доживать. Меня раздражают люди, навещавшие на себя в одночасье кресты и норовящие их выставить напоказ — вот, мол, глядите все, какой я религиозный. Срамота это! Крест не зря зовется нательным, и не публике истинно верующий должен его показывать, а прятать у собственного сердца. Много толкуют нынче о духовности. Только я думаю, не с церкви, не с попов начинается духовность, как армия не начиналась с комиссаров. Духовность живет в человеке, она производная от совести, от способности стыдиться за себя и за других… Духовность преумножается там, где погибает жадность, где растет любознательность и исчезает равнодушие.

В мальчишеские годы мне, как и моим детям, когда пришло их время, казалось — родители не могут меня понять: они люди прошедшего времени, они рабы понятий устаревших, отошедших… Я рвался для начала прыгнуть с парашютной вышки и был уверен, отец скажет: ноги тебе поломать надо, да? Отец был бухгалтером, я не мог понять, как это можно просидеть всю жизнь в конторе, составляя и подписывая пускай даже очень-очень важные бумаги. Всякое слово взрослого, будь то учитель, отец, посторонний человек, вызывало неприятие, казалось подвохом. Странно получается — теперь, став взрослым, состарившись, я отлично могу понять соображения моих сменщиков, что не значит непременно с ними согласиться. Но понять могу, потому что примерно те же самые чувства, ощущения, сомнения давно испытал и пережил. Как только убедить ребят в этом?

Впрочем, мне повезло. Основу воспитания закладывала в меня мама. Она была человеком из ряда вон выходящим, хоть и не увенчана никакими формальными званиями. Идем мы с ней как-то по Кузнецкому мосту. У меня в руках по сумке с красками, кистями и какой-то еще маминой харахурой — она расписывает настенные коврики по трафаретам, делает батиковые платки, ей хочется жить лучше, нужны деньги.

Свою деятельность мама не изображает художественной, хотя состоит сотрудницей ХОТа — это «Художественное Оформление Тканей», в маминой расшифровке название ее артели звучит так: — халтурное объединение тунеядцев… Тунеядцы, пожалуй, для красного словца подверстаны — халтура у мамы тяжелая. Идем мы, значит, по Кузнецкому мосту, мама несет рулон ватмана, прислонив его к плечу, как винтовку, и упрекает меня в нерешительности, дескать, трусоват ты, братец, когда дело доходит до главного, когда действовать надо… Так звучат, а точнее так до меня доходят мамины слова. Понятно, я лезу в бутылку и имею неосторожность вякнуть: а сама ты чем лучше?

И тут случается. Почти поравнявшись с долговязым дядькой, накрытым соломенной шляпой канотье, мама вроде оступается, рулон ватмана слетает с ее плеча, и шляпа — фью-ю, летит по ветру. Мужчина оборачивается и выговаривает к моему великому изумлению:

— Извините, мадам, я, кажется, толкнул вас.

— Ничего, ничего. Бывает, — с достоинством говорит мама, водружая рулон ватмана на прежнее место. На меня она даже не смотрит, и ни одного слова ко мне не обращает.

Кто-то, пожалуй, заключит — ничего себе мамаша! Это же хулиганство чистой воды — ватманом по башке… Безобразие!

А другой, поумнее, просто улыбнется — воспитывают не слова, поступки.

Было в жизни и такое.

Возвращаться в детство, думаю, не только полезно, забавно, целесообразно и прочее и прочее, но и необходимо, именно необходимо, как дышать.

День за днем исчез год, как умер мой главный друг. Накануне я изрядно подергался — ехать на кладбище, не ехать… Очень не хотелось встретиться там со скорбящими и сделаться невольным участником обычного ритуала. Наверное, это нехорошо, но я плохо переношу всякое скопление народа, всякое коллективное выражение чувств. В конце концов решил: поеду рано утром, когда наверняка там еще никого не будет. Где-то на ближних подступах к погосту подумал — а не закрыто ли еще это заведение, — восьми нет… и сразу сообразил — но такого быть не может, чтобы в двух- или даже трехкилометровом ограждении не нашлось дырки, сколько помню, в любом российском заборе непременно найдется лаз. И не ошибся.