«Произведенное несколько лет назад забаллотирование Д. И. Менделеева, вопреки заявлению как представителя химии в академии, так и всех остальных русских химиков, произвело на ученых русских удручающее впечатление и, к сожалению, не только умалило расположение к главнейшему из ученых учреждений России, но и в значительной степени уронило прежнее к ней уважение. Стало ясным, что не оценкой ученых трудов и не научными заслугами кандидата, а какими-то посторонними соображениями руководствовалось большинство академического собрания, забаллотировавшее профессора Менделеева.

До сих пор русские ученые не могут простить, академии этого проступка».

Однако и на этот раз восторжествовала реакционная «немецкая партия», и Менделеев снова был забаллотирован.

Решительно все ученики и друзья Бутлерова в своих воспоминаниях связывают поразившую всех неожиданностью смерть его с теми волнениями, которые доставляла ему борьба за русскую науку в Академии.

Попытка провести в Академию Менделеева была только одним из эпизодов этой борьбы с реакционным большинством в Академии.

Так, например, в то же физико-математическое отделение было внесено предложение об избрании известного ученого О. А. Баклунда в адъюнкты по астрономии. Естественно, что Бутлеров не мог не воспротивиться попытке ввести в Академию молодого ученого, не говорящего по-русски и не обладающего русской ученой степенью, в то время как заслуженные русские астрономы, в том числе и крупнейший из них, имеющий мировое имя Ф. А. Бредихин (1831–1904), остались даже не названными в представлении.

После забаллотирования Менделеева, представление Баклунда являлось прямым оскорблением русской науки. Возражать в отделении было бесполезно, и Баклунд был избран. Но при обсуждении вопроса в общем собрании Академии Бутлеров и Фаминцын представили в письменном заявлении веские и горячие возражения.

Бутлеров напомнил и повторил то, что говорил он по поводу представления в Академию молодого санскритолога-иностранца Шредера, и сослался на устав Академии, требующий предпочтения русским перед иностранцами.

— По незнанию русского языка, — указал Бутлеров, — новому члену пришлось бы встать в то крайне печальное для члена русской Академии наук — и вовсе нелестное для самой Академии — положение, в котором академику для ознакомления с русскими трудами приходится прибегать к переводчику, а по таким переводам господину Баклунду, как первенствующему судье по своей части, пришлось бы судить о работах русских ученых и, не имея русской ученой степени, являться, быть может, судьей лиц, обладающих степенью доктора одного из русских университетов! Естественным следствием незнания русского языка, следствием, которого трудно не ожидать и за которое мудрено обвинять, не будет ли то, что, знакомясь по преимуществу с сочинениями на нерусском языке, естественно сближаясь скорее с учеными нерусского происхождения, такой академик по необходимости видит чужестранное ближе и в более ярком освещении, чем наше отечественное, мало доступное ему по языку. Считая вследствие того нерусское более крупным, он является его естественным покровителем и проводником в среду Академии! — прямо и открыто сказал Бутлеров в заключение.

Казалось бы, самого вопроса о возможности или невозможности быть русским академиком без знания русского языка не могло возникать. Однако ставить этот вопрос перед Академией Бутлеров имел основания. Академик Вильд, выписанный из-за границы в 1868 году, еще и в 1880 году не владел русским языком настолько, чтобы русские академики могли в деловых собраниях обращаться к нему с русской речью.

«Времени выучиться по-русски было достаточно, — писал в «Руси» по этому поводу Бутлеров, — и если г. Вильд еще остается при своем незнании, то трудно не видеть в этом порядочной доли презрения с его стороны к званию, которое он носит, и к нации, которой он служит. Зачем и удивляться после этого прошлогодним словам одного из академиков, нашедшего странным, что Академию считают русской, тогда как она зовется официально императорскою, без прибавления эпитета «российская».

В своем заявлении общему собранию по поводу предложения об избрании Баклунда Бутлеров указал также на то, что устав требует открытия конкурсов на вакантные адъюнктуры. Вопрос о необходимости соблюдения требований устава Академии особенно резко и определенно был поставлен в заявлении Фаминцына.

Бутлеров и Фаминцын встретили горячую поддержку со стороны всех членов отделения русского языка и словесности и потребовали внесения своих заявлений в протокол заседания, напечатания их и рассылки всем академикам. Это требование не встретило возражений, что, по усвоенному Академией обычаю, должно было считаться за согласие. Да и вообще, реакционное большинство нагло молчало в сознании своего могущества, считая ниже своего достоинства вступать в дискуссию.

«Русская партия» ожидала напечатания и рассылки заявлений Бутлерова и Фаминцына и нового обсуждения дела в следующем заседании общего собрания. Ожидания оказались напрасными. Заявления не были напечатаны, а в протоколе, подписанном несколькими членами «немецкой партии», говорилось о состоявшемся постановлении баллотировать Баклунда в следующем заседании.

В ответ на запрос Бутлерова Веселовский ответил, что постановления собрания о печатании и рассылке заявлений не было, а когда Бутлеров и Фаминцын сами разослали копии своих заявлений, Веселовский публично сделал выговор Фаминцыну за внесение в заседание заявления без разрешения непременного секретаря, что противоречит уставу Академии.

Объявить выговор Бутлерову Веселовский не решился, хотя непокорный академик и требовал этого, заявляя, что он совершенно солидарен с Фаминцыным и что «ни замечания, ни порицания не помешают мне итти по тому пути, который я считаю правильным».

Дело этим не кончилось: в ближайшем заседании общего собрания прочитано было заявление, подписанное академиками В. П. Безобразовым, A. М. Бутлеровым, А. Ф. Бычковым, А. Н. Веселовским, Я. К. Гротом, Ф. В. Овсянниковым, B. Р. Розеном, М. И. Сухомлиновым и А. С. Фаминцыным.

В заявлении указывалось на необходимость более точного соблюдения устава и на неудобство того порядка составления и подписания протоколов, который установился со времени отмены их печатания. В то же время, признавая многие параграфы устава несоответствующими современным потребностям Академии, подписавшие заявление указывали на необходимость пересмотра устава. Это существенное указание осталось без последствий, так как не было одобрено президентом, но поднявшийся вокруг избрания Баклунда скандал заставил утверждение его отложить до 1883 года.

Между тем после забаллотирования Менделеева Бутлеров, естественно, должен был предложить отделению второго своего кандидата, названного в комиссии. Профессора H. H. Бекетова Бутлеров ставил на второе место после Менделеева и впереди профессора Ф. Ф. Бейльштейна. Но Бутлеров замедлил представление в ожидании выхода из печати работы Бекетова, излагающей те опыты, которые — привели его к замечательным результатам, увенчанным Ломоносовской премией, чтобы отнять у противников повод говорить об отсутствии того «сочинения», которое заслужило премию. Но за несколько дней до выхода в свет работы Бекетова, на заседании отделения, 22 декабря 1881 года, Гадолин внес предложение об избрании профессора Бейльштейна в ординарные академики. Предложение было подписано академиками Вильдом, Гельмерсеном, Шренком, Савичем и Гадолиным — двумя физиками, геологом, зоологом и астрономом. Мнения химика о научных заслугах выдвигаемого в Академию химика никто не запрашивал. Хотя среди представлявших Бейльштейна академиков не оказалось законного числа представителей того разряда, в который вступал кандидат, Вильд и Гадолин без всякого затруднения получили то самое согласие президента, которого не получили Бутлеров и Овсянников, задумавшие когда-то представить Фаминцына.

Свое предложение об избрании Бейльштейна авторы начали с заявления о том, что «кафедра технологии и химии, приспособленная к искусствам и ремеслам, остается вакантной уже около двух лет». Ряд других кафедр в Академии оставался незамещенным десятилетиями; и это никого не беспокоило явно по той причине, что не было подходящего кандидата из иностранцев.