Здесь все дела делаются на базаре, в трактирах и т. п. Биржа выстроена, но никто ее не посещает, хотя огромная зала на берегу Волги с двумя балконами в жаркое время лучше вонючего здешнего базара. Но татарское слово «базар» больше сохраняет прав, нежели «биржа».

На своем грязном и вонючем базаре они собираются два раза в день, сообщают друг другу письма, делают дела на сотни тысяч рублей, но окончательно обсуждают их в трактире. Разумеется, здесь пускают часто фальшивые слухи, даже пишут фальшивые письма, и на этом базаре новичка или нашего брата как раз собьют с толку; а биржа со своей огромной залой стоит пустая, хотя в ней сведения собираются только несомненные и достоверные, хотя в ней и висят географические карты, получаются газеты. У купцов друг для друга есть свой банк, свои банкиры».

Тот же Иван Аксаков, правда, признавал, что не во всех российских городах купечество столь нелицеприятно. Писал, например, о Ростове Великом: «Все бритые, но очень умные и хорошие люди. Все они интересны своими практическими познаниями и стремлениями. Все они как мы и, что замечательно, ни в одном городе, кроме Ростова, я не встречался, — с совершеннейшею свободою, независимостью, самостоятельностью, безо всяких претензий и чопорности. Здесь так же та особенность, что купцы с женами посещают друг друга по вечерам, собираются вместе большими обществами, тогда как в Ярославле и в Рыбинске жены вечно дома, и собрания бывают только в торжественных случаях, сопровождаемые убийственным молчанием. Правда и то, что здесь, собравшись, дамы, если не танцуют, так играют в карты; дома же, кроме хозяйства, занимаются чтением, музыкой».

«Бород», однако, было явно больше.

Купец — особая порода. Александр Островский изумлялся виду набережной города Твери: «Барышни купчихи одеты по моде, большею частью в бархатных бурнусах, маменьки их в темных салопах и темных платьях и в ярко-розовых платках на голове, заколотых стразовыми булавками, что неприятно режет глаза и совсем нейдет к их сморщенным, старческим лицам, напоминающим растопчинских бульдогов».

Один из жителей Рязани, А. Антонов (тоже, кстати говоря, купец), описывал здешнее «общество» в таких словах: «Купеческое общество в то время было весьма совестливо, дружелюбно, набожно и просто. Торговали хорошо, слово «банкрот» считалось чем-то страшно позорным… Многие отцы семейств не знали грамоты, а матери ходили в сарафанах, епанечках и паневах; обыкновенною одеждою купцов были тулупы, чуйки и поддевки, на головах шапки и картузы весьма неуклюжей формы; молодые купчихи одевались в платья с клиньями, в капоты и салопы с длинными капюшонами. На именины, в гости и в летние праздники, в церковь и на гулянья в рощу являлись в кунавинских шалях и всегда на головах в платках, повязанных с рожками… Удовольствия и забаву молодых людей составляли в летнее время игра в шашки, купанья и сон, а в зимнее — катанья, кулачные бои и медвежьи травли… Суеверие было весьма сильно, рассказы про колдунов, порченых и летающих змеев были обыкновенны».

Зато важности, что называется, было не занимать. Этнограф П. И. Небольсин рассказывал о посещении некого предпринимателя в Торжке: «Я хотел сделать утром визит одному очень почтенному и почетному купцу. В уездных, а иногда и в губернских городах довольно назвать имя и отчество какого-нибудь лица, чтобы призванный извозчик подвез вас прямо к дому того, кого вы ищете. Так и здесь, меня подвезли к высоким хоромам и высадили у титанических ворот, окрашенных черной краской. Я потянул за звонок — нет ответа! я потянул другой раз — тот же успех; я еще, еще — наконец, через десять минут вышла ко мне здоровенная бабища, в сарафане, переднике, в блестящей белизны рукавах рубахи, в черной косынке, плотно повязанной на голове, так что ни одного волоска не было видно. После бесчисленных вопросов «да вам зачем?», «да вам на што?», она ввела меня в нижний этаж, оставила в передней, в которой я насчитал четыре огромных самовара, а сама пошла докладывать хозяину, что, дескать, «чужой пришел»…

Я в это время успел осмотреть залу: она была обставлена старинною дедовскою мебелью, богатые зеркала висели в раззолоченных рамах, обвернутых кисеей; чьи-то портреты, также изукрашенные, тоже были укутаны кисеей; огромные часы в ящике старинного фасона отбивали погребальные четверти; в переднем углу стояла кивота с множеством образов в золотых окладах».

А доктор Синицын описывал еще более обстоятельный, тоже новоторский ритуал: «Домашняя жизнь купечества была крайне замкнута. Каждый дом более или менее зажиточного купца представлял род крепости, проникнуть в которую было довольно затруднительно. Двор окружен был хозяйственными постройками и каменной стеной. Тяжелые деревянные ворота были постоянно на замке, и возле них всегда стоял мальчик лет двенадцати, представлявший из себя первую ступень служебной иерархии.

Чтобы попасть в дом, надо было сначала переговорить с мальчиком, объяснить ему, кто вы и какое имеете дело к хозяину, после чего мальчик уходил, заперши калитку на засов. Затем являлся приказчик постарше и, по снятии с вас того же допроса, также исчезал на некоторое время. Через несколько минут после этого вас, наконец, пускали во двор, и приказчик вводил вас в первую комнату дома. Тут находился третий приказчик, который шел доложить о вас хозяину. Наконец являлся хозяин и, пригласив вас сесть, начинал с вами разговор. В это время приносился чай и вы волей-неволей должны были его пить, чтобы обеспечить успех своего дела. Тут только начинался деловой разговор.

Если дело было слажено, то хозяин приглашал вас в другую комнату, где на столе была приготовлена водка и закуска. Хозяин поздравлял вас с благополучным окончанием дела и предлагал выпить водки, а если вы не пьете водки, то скверного елисеевского хереса или не менее скверного сотерна. Без этих китайских церемоний не обходилась ни одна торговая сделка. Даже доктора должны были проходить через всю эту шеренгу приказчиков, чтобы попасть к больному. При этом экипаж доктора вводился во двор, чтобы проходящие не видели, что в доме доктор, ибо болеть и лечиться было зазорно».

Александр Островский давал здешнему (правда, не крупному, а мелкому) предпринимательству своеобразное определение: «Новоторжские крестьяне и мелкие городские торговцы ездят по деревням Тверской губернии с женскими нарядами и называются новоторами. Это название присвоено всем торгашам мелкими товарами, хотя бы они были и из других уездов. Новоторы не пользуются в губернии хорошей репутацией; о честности их ходит поговорка: «новоторы — воры»».

Принципиальная несовременность — одна из отличительных черт русских предпринимателей. Костромской мемуарист описывал довольно характерную фигуру, одного из тамошних купцов: «В гостином дворе, в помещении под номерами 64 и 65, против церкви Воскресения на Площадке была нотариальная контора Павлина Платоновича Михайловского. Долгие годы он сидел в своей конторе, совершая всевозможные нотариальные акты. Нововведений он не любил, до самого 1918 года — момента ликвидации и национализации — он сидел за столом, на котором стояла песочница с мелким песком, употребляемым вместо новшества — промокательной бумаги. Писал он только гусиными перьями. Электрическое освещение считал баловством, вредно влияющим на зрение. На его письменном столе надменно горели только две стеариновые свечи, и у всех его служащих освещение было такое же. Несмотря на то, что с 1912 года город стал освещаться электричеством, и во всех соседних помещениях свет был сильный, у него по-прежнему царствовал полумрак Одевался он тоже в какие-то допотопных фасонов сюртуки, шляпа также была типичная для первой половины девятнадцатого века. Хотя жил он недалеко от своей конторы, но приезжал и уезжал в старинном экипаже. Летом, несмотря ни на какую жару, обязательно был в пальто с пелеринкой времен Николая Первого. Революция выбила его из колеи, не стало нотариальных дел, не надо было ехать в контору, и он в 1918 году умер. По внешности он был похож на пророка Илью, но с более добрыми глазами».