«Никто из артистов не должен отказываться от назначенной ему роли в бенефисной пиэсе, в чью бы пользу бенефис ни давался, лишь бы роль соответствовала амплуа. Всякое отрицательство от сего вменится актеру или актрисе в преступление и виновные подвергаются строгому взысканию».

«Актер и актриса, вступившие в Таганрогскую труппу, обязаны:

— Неупустительно являться в назначенный режиссером или Дирекциею час к репетициям и представлениям…

— Всегда знать роль…

— Опрятно и прилично одеваться не токмо на сцену в ролях… но и вне театра…

— Наблюдать всегда скромное и вежливое обращение не только с начальствующими лицами, но и между собою».

Технология процесса была, можно сказать, совершенна.

Впрочем, отношение к театру было пиететным вовсе не всегда. Взять, к примеру, рыбинскую сцену. Писатель И. Ф. Горбунов рассказывал о ней: «Рыбинские купцы и мещане по-разному отнеслись к этим пьесам («Бедность не порок» Островского и «Проделки Скапена» Мольера. — A. M.). Во время представления комедии Мольера они хохотали и щелкали орехи. А комедианты лезли из кожи вон, чтобы угодить зрителям. Парадности не было, и общее впечатление осталось хорошее. Через два дня картина резко изменилась. Ставили «Бедность не порок» Островского. Публика сидела тихо и важно. Купцы то и дело гладили бороды, хмурились или улыбались. Оценивали каждое слово, сказанное артистами, следили за походкой, движениями, рассматривали костюмы. Каждый видел себя на сцене, но не признавался в этом. Спектакль прошел блестяще. Публика аплодировала, а какой-то хмельной кучер так крикнул «браво!», что его бас заглушил аплодисменты в зале… Я страстный поклонник театра, но нигде еще не встречал столько простоты и естественности среди артистов, как в Рыбинске».

Впрочем, с участниками труппы иной раз случались и трагические случаи. Одна из актрис вспоминала: «В Рыбинск приехал молодец, говоривший, что для него нет ничего невозможного: «что хочу, то и делаю». Начал он меня преследовать, куда ни пойду, он уж там. С-в стал ревновать меня, купец предлагал мне большие деньги за любовь мою, чем мне до того опротивел, что я его видеть не могла… Ярмарка кончилась; один раз купчик приходит ко мне во время спектакля за кулисы — я играла «Двумужницу»; подошел он ко мне, да и говорит:

— Нет, не стерпеть мне этого, не достанься ты, моя ласточка, ни мне, ни злодею моему (т. е. С-ву), прощайте!

Я кончила мою роль, переоделась, пошла домой одна, покрылась платочком, чтоб он не узнал меня. Ночь была светлая, теплая, чудная. Иду по набережной и гляжу в воду; так мне было хорошо, играла я с успехом и душой моей благодарила Бога за его милосердие. Народу на набережной всегда много, я и не боялась, и шла покойно; только я поравнялась с кофейной — она от набережной была отделена широкой улицей, — вдруг раздался выстрел, и что-то так близко свистнуло от моего лба, что меня назад отшибло, и булькнуло в воду. Ноги у меня подкосились, я упала, но не успела закричать. Народу сбежалось много, тут и полиция нашлась; мне сделалось дурно. Добрые люди меня подняли и проводили домой.

Что было с матерью — передать трудно; она захворала и тут же решила оставить меня одну, на произвол судьбы. Этого купца взяли под арест; но он откупился, должно быть, и скоро уехал из Рыбинска».

Многие, кстати, знаменитые актеры и певцы начинали свою профессиональную карьеру на провинциальных сценах. Шаляпин, к примеру, дебютировал в Уфе. «Наконец, рано утром пароход подошел к пристани Уфы, — писал он в книге «Страницы из моей жизни». До города было верст пять. Стояла отчаянная слякоть. Моросил дождь. Я забрал под мышку мои «вещи» — их главной ценностью был пестренький галстух, который я всю дорогу бережно прикладывал к стенке, — и мы с Нейбергом (таким же волонтером, правда чуть постарше и поопытнее. — А. М.) пошли в город: один — костлявый, длинный, другой — маленький и толстый».

Затем — очередная трудная попытка проникнуть в номер к благодетелю-антрепренеру.

— Таких грязных не пускаем! — все упорствовал швейцар.

В конце концов сошлись на том, что «грязные» снимут свои заляпанные сапожищи и отправятся к Семенову-Самарскому босыми…

Он явно пользовался популярностью. Сам Семенов-Самарский вспоминал: «Шаляпин произвел на меня удивительное впечатление своей искренностью и необыкновенным желанием, прямо горением быть на сцене».

А под конец гастролей вдруг произошло невероятное событие. Антрепренер позвал к себе Шаляпина и произнес:

— Вы, Шаляпин, были очень полезным членом труппы, и мне хотелось бы поблагодарить вас. Поэтому я хочу предложить вам бенефис.

— Как бенефис? — изумился певец.

— Так. Выбирайте пьесу, и в воскресенье мы ее поставим. Вы получите часть сбора.

За бенефис Шаляпин получил 80 рублей и серебряные часы. С момента его первого выхода на сцену прошло всего четыре с половиной месяца.

И уж, конечно, самой очарованной частью провинциальной театральной публики были дети и подростки. Один из уроженцев города Симбирска вспоминал о своем детстве: «Будучи 10-летним мальчиком, я впервые попал в театр на концерт капеллы Д. А. Агренева-Славянского. Я был буквально очарован их пением и исполнением. Прежде всего меня поразил их внешний вид. Все они были одеты в богатые боярские костюмы, красиво располагались амфитеатром на сцене. Сам Славянский имел живописный вид. В роскошном боярском костюме, красивый, статный старик с великолепной седой шевелюрой и окладистой бородой, он напоминал знатного боярина. Выходил он торжественно, по бокам его сопровождали два мальчика в костюмах рынд и держали в руках: один — посох, другой — «шапку Мономаха». Это было для меня так ново, что уже до начала пения я был очарован. А пели они замечательно».

Неудивительно, ведь неискушенная публика — самая благодарная публика.

А вот столичные штучки, по обыкновению, относились к подобным театрам несколько свысока. Увы, чаще всего такое отношение имело нешуточные основания. Вот, к примеру, как описывает тульский городской театр 1853 года антрепренер Петр Медведев: ««Где театр?» — расспрашиваю проходящих. Говорят: «На Киевской, рядом с аптекой»… Рядом с аптекой было какое-то узенькое, но высокое здание, чрезвычайно грязное и запущенное, с разбитыми стеклами; с улицы к нему вела с двух сторон деревянная лестница с разрушенными перилами и выбитыми ступеньками. Когда я вошел по ним в «храм Мельпомены», меня охватили туман, дым и сырость. Зрительный зал представлял внутренность полицейской каланчи. Сцена маленькая, низенькая. А в общем, какой-то балаган».

Но подчас пробивался неприкрытый снобизм. В частности, известный писатель Гончаров так отзывался о симбирской сцене: «Был в здешнем театре: это было бы смешно, если бы не было очень скучно. Симбиряки похлопывают, хотя ни в коем нет и признака дарования. Но я рад за Симбирск, что в нем есть театр, какой бы то ни было. Глупо было бы мне, приехавши из Петербурга, глумиться над здешними актерами и оттого я сохранил приличную важность, позевывая исподтишка».

Художник Петров-Водкин посещал театр самарский. Вспоминал впоследствии: «Долго крутил я асфальтом этажей, пока не добрался под давящий потолок, на котором синими огоньками едва светилась люстра. Внизу было темно, как в колодце. Пахло застарелым потом. «Не театр, а тюрьма», — подумал я… Галерка стала наполняться. Возле меня усаживалась разношерстная молодежь. Защелкали орехи. Кто-то вскрыл бутылку кислых щей, хлопнув пробкой. Очень все это мне показалось не театральным».

В конце концов художник встал и пошел к выходу Но кто-то из зрителей сразу же схватил его за полу пиджака и со злобой прорычал:

— Чего мешаешь театром пользоваться?

Впрочем, и репертуар театра соответствовал подобным зрителям. Одна из самарских газет возмущалась: «В пятницу зарезали даму и человек с ума сошел, в воскресенье ребенку голову размозжили, во вторник человек застрелился, в среду девушку застрелили, в четверг опять застрелился человек, в пятницу снова даму зарезали и человек с ума сошел, в субботу еще одного на дуэли укокошили! Что же это, наконец, такое?»