«Вот она, проклятая Германия!»

Выступив из Магнушева 14 января 1945 года, мы к 28 января преодолели более 500 километров. С боями, по бездорожью, сквозь ветер и снегопад. «Пехота — царица полей» — красиво звучит. Но какой тяжкий ратный труд был взвален на матушку-пехоту! Никогда не забуду одни страшные сутки марш-броска. До цели, до села Эшенбуш, надо было преодолеть что-то около 60 километров. Шли проселками и перелесками, в условиях густой снежной метели. Каждый боец был нагружен, как верблюд. Что нес солдат? Вещмешок с предметами личной гигиены и с суточным пайком. Имел набитую патронную сумку, винтовку или автомат, несколько ручных гранат. На салазках обычно волокли ящики с минами, станковые пулеметы.

У меня, офицера, этого добра не было. Я шел пешком, ведя лошадь на поводу. Проходили черные пустые селения, лесные чащи. Наконец-то показались какие-то огоньки, скопление транспорта, орудия. Эшенбуш! Шли очень долго, а достигли поселка после полуночи. Я полностью потерял способность передвигаться. Ординарец взял мою лошадь и пошел искать хозвзвод, чтобы лошадь накормить, а я, отпустив его, забрался внутрь какого-то помещения, где при свете керосинового фонаря спали вповалку люди.

Кто-то уступил мне место в углу, где я сел на пол. Нет, я не уснул — я просто потерял сознание. Очнулся примерно через четыре часа. Разбудил меня запах нашатырного спирта. Это так будил меня штабной шифровальщик лейтенант Жевак. Он смеялся. «Штаб дивизии срочно требует донесение о потерях!» — объяснил он мне свой поступок.

Я разыскал наш «зуммер», переговорил с подразделениями. Мне дали цифру — потеряно девять человек. Кроме того, недосчитываемся одного офицера. Этот политработник прислан нам всего месяц назад. Весьма заметен был: колоритен — в белом полушубке и коня подобрал белой масти. И вот потерялся. С солдатами — ясно, кого-то, оторвавшегося, подберет другая часть. А кто-то, обессилев, упал в буерак-колдобину, и его замело снегом. Но куда девался офицер? Спросил о нем лейтенанта-смершевца. Контрразведчик шепнул мне: «Известно одно. Этот Дуков неделю назад в фольварке дамами интересовался». Продолжать разговор не стали. «Юбочную» версию подтвердил заместитель командира полка по политчасти майор А. 3. Суслин. При разговоре с глазу на глаз он начал философствовать: мол, на пути воюющих больше всего страдают курица и женщина. И заключил: «Дуков вляпался».

— Погоны сорвали? — спросил я.

— Хуже, — ответил майор и пальцем коснулся своего виска.

Я понял так: подозреваемым в изнасилованиях занялись сотрудники Смерш. И у Дукова другого выхода не нашлось. Когда кончилась война, мне пришлось отвечать на письма родных Дукова. Они вполне резонно требовали конкретного ответа. А что наш штаб мог им сообщить? Жалко ведь родственников, они потеряли близкого человека. Мы послали в райвоенкомат, который призвал его в армию, извещение-похоронку: «В такой-то местности пропал без вести». Это была моя инициатива.

Эшенбуш — первое селение, откуда жители-немцы не успели бежать. Мы, офицеры, проследили, чтобы жителей солдаты не обижали. И в штаб жалоб не поступало. Тогда при различных ЧП сигнал мог дойти до прокуратуры, до Смерш. Случай с Дуковым показал, что только одно разбирательство может оказаться роковым.

И все же бойцы вступали с населением в общение. Мой связной, ушлый саратовчанин Алик Циммерман, как оказалось, умеет бегло разговаривать на немецком языке. И людям это понравилось. Когда, отдохнув сутки, мы отсюда уходили, Алик рассказал мне, что хозяйка дома, где он ночевал, подобрала ему невесту и уговаривала его остаться в Эшенбуше бургомистром.

— Ты немец? — спрашивали его женщины.

— Нет, я русский, — отвечал Алик. — Но я в школе учил немецкий язык, не щадя живота своего.

Алик объяснил происхождение своей фамилии. Она — придуманная. У него рано умерли родители, с шести лет бродяжничал. Какой-либо официальной бумажки с фамилией не имел. Определили в сиротский дом, где директором был российский немец. Безымянным детям, попавшим ему под опеку, он присваивал фамилии, одного сорванца записывал в книгу учета под фамилией «Бетховен», другого «Шиллер», третьего «Бисмарк». Алику досталась кличка «Циммерман». В районо директору потом сделали замечание. Должны же быть у бродяжек родственники, их искать надо. Тогда и фамилии не придется выдумывать.

…Не хотелось уходить из гостеприимного Эшенбуша, но надо. С войной надо закругляться.

В тот переход по бетонной автостраде мы быстро одолели 20 километров. Подошли к городу Фридберг. Перед нами через город прошли наши авангарды. С балконов зданий, над магазинами, различными учреждениями свешивались белые и красные полотнища. Город обстреливался, но значительных разрушений мы не увидели. В лесных колках, куда проникли наши разведчики, взяли бродячих пленных до сорока человек. Они напоминали дезертиров и сами в этом признавались. Валялось немало военной техники. Ее пересчитывали, чтобы отчитаться перед вышестоящими штабами. Исправные грузовики — вот что ценилось. Поэтому верблюдов и лошадей в подразделениях наших поуменьшилось.

Из Фридберга, не делая передышки, пошли на город Нойдамм. Знали, что в Нойдамме засел немецкий гарнизон, есть артиллерия и танки. Об этом предупреждали пленные. Это серьезно, предстоит бой. По пути к этому городу попалось селение Хоккенвальде. Но оттуда за час до нашего появления вышел полк 94-й гвардейской дивизии. Селение горело. Мы узнали, что в окрестностях Хоккенвальде убит полковник Г. Н. Шостацкий. Шофер его вездехода принял вооруженную группу немцев за своих. Печально… Наверное, сплоховала разведка. Как это опасно — допустить беспечность.

Достигнув фольварка Бар с кирпичным заводиком, нам пришлось остановиться. Со стороны заводской трубы сначала дал несколько очередей крупнокалиберный пулемет, потом его сменил ручной Мг-34. Вдруг сбоку из оврага картинно выскочила группа конников. На всадниках черные черкески с алыми башлыками, головы увенчаны кубанками. Казаки лихо проскочили сквозь огненную полосу и исчезли. Меня «ансамбль» развеселил. К чему эти черкески? Перестреляют, как куропаток. И откуда храбрецы? Уж не разведчики ли из 94-й?

— Нет, — пояснил находившийся рядом со мной Николай Полтавец в такой же кубанке. — Пожалуй, это ребятки из кавкорпуса генерала Белова. Вчера я на соседней магистрали видел их эскадроны, они вихрем неслись вместе со снежной бурей.

А кирпичный заводик не умолкает, строчит. Комполка приказал батарее 76-миллиметровых пушек Буймова уничтожить пулеметные гнезда. Артиллеристы свое дело знали. На завод было послано до десятка снарядов. И огонь прекратился. Над заводом поднялся огненный столб.

Преодолели еще пару километров пути. Навстречу мимо нас по направлению в тыл по шоссе двигалась цепочка тридцатьчетверок. Передний танк остановился. Открылся люк, и оттуда выбросили записку. Подобрали мы ее и прочли: «Город занят немцами. Там наших нет. У нас другая задача».

Танки, обдав нас гарью, укатили.

А вот уже краснокирпичные, краснокрышие дома в четыре — пять этажей. После некоторых мер по подготовке к штурму города бой за Нойдамм начался.

Баррикад не было, стреляли из подъездов, с крыш. Наши пехотинцы отвечали огнем, перебегая от дома к дому, продвигаясь к центру города, к кирхе, к ратуше. Фашистов выбили с окраины, они отступили. В черту города, на мостовую выехали наш обоз в конских упряжках, санитарные повозки. И это было ошибкой. А на войне за ошибку чаще всего расплачиваются кровью.

Как оказалось, на городской площади у ратуши разместилась батарея немецких зенитных орудий «эрликон». Пушки стали бить настильным огнем вдоль улиц. Телеги разнесло в щепки, бились в упряжах на асфальте раненые лошади. Погибли и попавшие под огонь ездовые, часть медперсонала.

Когда же наш штурмовой отряд прорвался к «эрликонам», обнаружилось, что там, у вычислительных устройств, суетятся женщины в униформе солдат вермахта. С ними поступили без жалости, никого не пленили. На войне как на войне! Они, эти зенитчицы, выполняя приказ своего командира, действовали, как железные винтики «эрликонов»; они приняли смерть достойно. Никто не услышал ни воплей, ни визгов.