В начале двенадцатого столетия, то есть в эпоху Первого крестового похода, латины чтили Рим как всемирную митрополию и как столицу папы и императора, получавших от вечного города и свои титулы, и почет, и право на светское владычество или действительное пользование этим правом. После столь длинного перерыва не лишним будет напомнить, что преемники Карла Великого и Оттоны избирались на той стороне Рейна на национальных сеймах, но что эти монархи довольствовались скромными титулами королей Германии и Италии, пока не переходили через Альпы и через Аппенины, для того чтобы получать императорскую корону на берегах Тибра. Когда они приближались к городу, к ним выходили навстречу в длинной процессии духовенство и жители с пальмовыми ветвями и с крестами в руках, а развевавшиеся на знаменах грозные изображения волков и львов, драконов и орлов напоминали о тех легионах и когортах, которые когда-то сражались за республику. Клятву охранять вольности римлян император произносил три раза — у Мильвийского моста, у городских ворот и на ступенях Ватикана, а раздача обычных подарков была слабым подражанием роскоши первых цезарей. В храме св. Петра коронование совершалось его преемником; к голосу Божию присоединялся голос народа, а свое одобрение этот народ выражал восклицаниями: “Долгая жизнь и победа нашему государю — папе! Долгая жизнь и победа римским и тевтонским армиям!” Верховное владычество императоров основывалось на титулах цезаря и августа, на законах Константина и Юстиниана и на примере Карла Великого и Оттона; их титулы и изображения вычеканивались на папских монетах, а в доказательство своего права чинить расправу они вручали меч правосудия городскому префекту. Но название, язык и нравы варварского повелителя пробуждали в римлянах все их старые предрассудки. Цезари, которые были родом из Саксонии или из Франконии, стояли во главе феодальной аристократии и не были в состоянии поддерживать ту гражданскую и военную дисциплину, с помощью которой только и было бы можно держать в повиновении отдаленный народ, хотя и не умевший пользоваться свободой, но невыносивший рабства. Один раз, и только один раз в своей жизни, каждый император спускался с Альп во главе армии, состоявшей из его тевтонских вассалов. Я уже описал мирный порядок, в котором совершались его въезд и его коронование, но этот порядок обыкновенно нарушали выражения неудовольствии и восстания римлян, смотревших на своего государя, как на чужеземца, вторгавшегося в их территорию; он уезжал, по обыкновению, скоро, а нередко и с позором, в случае же его продолжительного отсутствия (если его царствование было продолжительно) его власть переставали признавать, а его имя забывали. Успешные стремления германцев и итальянцев к независимости подкопались под основы императорского верховенства, и торжество пап послужило избавлением для Рима.

Из двух его монархов император пользовался непрочной властью, приобретенной путем завоевания, а папа пользовался властью, основанной на мягком, но более прочном фундаменте общественного мнения и привычки. С устранением иноземного владычества влияние пастыря на его паству усилилось и сам он сделался для нее более прежнего дорог. Взамен исходивших от германского двора произвольных или продажных назначений, наместника Христова стали свободно выбирать в коллегии кардиналов, большей частью родившихся в Риме или постоянно там живших. Это избрание утверждалось одобрением должностных лиц и народа, и та церковная власть, которой подчинялись и Швеция, и Британия, в конце концов устанавливалась свободной волей римлян. Одно и то же голосование давало столице и монарха, и первосвященника. Все были убеждены, что Константин облек пап светской властью над Римом, и самые смелые цивилисты, самые нечестивые скептики ограничивались тем, что оспаривали право императора и законность сделанного им пожалования. Невежество и традиции четырех столетий глубоко вкоренили в умах убеждение, что этот факт достоверен и что это пожалование действительно состоялось, а баснословное происхождение этого убеждения затемнялось теми прочными результатами, к которым оно привело на практике.

Название dominus, или господин, надписывалось на монетах епископов; их титул был утвержден народными возгласами и верноподданнической присягой, и с добровольного или с вынужденного согласия германских цезарей они долго пользовались верховным или подначальным правом управлять городом и наследием св. Петра. Владычество пап льстило предрассудкам римлян, но не было несовместимо с их вольностями, а более пытливое расследование обнаружило бы еще более благородную причину могущества пап — признательность народа, который они избавили от ереси и от угнетений греческих тиранов. Соединявшиеся в одном лице звания монарха и первосвященника, по-видимому, должны были в века суеверий служить опорой одно для другого, а ключи от дверей рая должны были служить для пап самым надежным залогом той покорности, которой они требовали на земле. Правда, личные пороки пап иногда унижали святость их звания, но скандалы десятого столетия были заглажены суровыми и еще более опасными добродетелями Григория Седьмого и его преемников, а во время честолюбивой борьбы, которую они вели, отстаивая права церкви, их страдания и их успехи в одинаковой мере усиливали почтительную преданность народа. Они иногда делались жертвами гонений и вели скитальческую жизнь в бедности и в изгнании, а апостольское самоотвержение, с которым они готовы были идти на мученическую смерть, должно было внушать преданность и сочувствие всякому католику. Иногда, напротив того, они метали громы Ватикана, назначали, судили и низлагали земных царей, так что самый гордый из римлян не мог бы считать себя униженным покорностью перед первосвященником, у которого преемники Карла Великого целовали ноги и которому они держали стремя. Даже мирские интересы горожан требовали, чтобы папа пользовался спокойствием и почетом в своей резиденции, так как присутствие пап служило для тщеславного и ленивого народа главным источником средств существования и обогащения. В ту пору постоянные доходы пап, вероятно, уменьшились, многие из их старинных наследственных владений и в Италии, и в провинциях были у них отняты руками нечестивцев, а этой утраты папы не могли восполнить не всегда успешным предъявлением своих прав на более богатые пожалования Пипина и его преемников. Но непрерывно прибывавшие и постоянно увеличивавшиеся толпы пилигримов и просителей питали и Ватикан, и Капитолий; лоно христианства расширилось, и как папа, так и кардиналы были обременены разбирательством церковных дел и мирских тяжб. Новая юриспруденция ввела в латинской церкви право обращаться к папскому правительству с апелляциями; епископы и аббаты являлись по полученному ими приглашению или требованию в Рим и с севера и с запада для того, чтобы излагать перед ракой апостолов свои просьбы, жалобы, обвинения или оправдания. Когда-то ходили рассказы о следующем, почти невероятном, происшествии: две лошади, принадлежавшие архиепископам Майнцскому и Кельнскому, перешли обратно через Альпы с золотом и серебром, с которыми были отправлены в Рим; но все скоро убедились, что успех и пилигримов и просителей зависел гораздо менее от справедливости их дела, чем от ценности их добровольных приношений. Эти иноземцы любили выставлять напоказ и свое богатство и свое благочестие, а то, что они тратили на свои нужды духовные и мирские, шло различными путями в прибыль римлянам.

Эти веские мотивы должны бы были упрочивать добровольную и благочестивую покорность римлян к их духовному и светскому правителю. Но влияние предрассудков и интересов часто уничтожается взрывами необузданных страстей. Индеец, который срубает дерево для того, чтобы было удобнее снимать с него фрукты, и араб, который грабит торговый караван, руководствуются одними и теми же внушениями варварской натуры, которая заботится только о настоящем, забывая о будущем, и для минутного удовлетворения своих хищнических влечений отказывается от продолжительного и прочного обладания более ценными благами. Точно так и безрассудные римляне не умели соблюдать должного уважения к раке св. Петра; они силой отбирали добровольные приношения верующих и оскорбляли пилигримов, не соображая того, что своим негостеприимством и нечестием они уменьшали число и доходность таких посещений папской столицы. Даже влияние суеверий изменчиво и непрочно, и нередко случается, что корыстолюбие или гордость разрывает узы раба, неумевшего самостоятельно руководить своим рассудком. Легкомысленное доверие к вымыслам и прорицаниям духовенства действует всего сильнее на умы варвара, но именно варвар всех менее способен предпочитать произведения фантазии удовлетворению чувственных влечений и жертвовать своими земными желаниями и интересами ради отдаленной цели, ради невидимого и, быть может, воображаемого предмета. Когда он находится в полном цвете здоровья и молодости, он на практике постоянно идет вразрез со своими верованиями, и это продолжается до тех пор, когда старость, болезни или несчастье возбуждают в нем опасения и заставляют его уплатить двойной долг, налагаемый благочестием и угрызениями совести. Я уже ранее заметил, что религиозное равнодушие новейшего времени всего более благоприятно для спокойствия и для безопасности духовенства. При господстве суеверий духовенство может многого ожидать от человеческого невежества и должно многого опасаться от человеческой склонности к насилиям. Его постоянно увеличивавшиеся богатства наконец сделали бы его единственным обладателем всех земных сокровищ, но эти богатства поступали к нему от движимых раскаянием отцов и отбирались корыстолюбивыми сыновьями; личность священнослужителей то была предметом поклонения, то подвергалась насилиям, и один и тот же идол то ставился на алтарь, то обращался руками того же поклонника в прах. В то время как в Европе господствовала феодальная система, различия и степень феодальной зависимости установлялись оружием, и среди тогдашних непрерывных смут люди редко внимали или подчинялись кроткому голосу законов и рассудка. Буйные римляне презирали иго своего епископа и издевались над его бессилием, а по своему воспитанию или по своему знанию он не мог без нарушения приличий или с успехом прибегать к могуществу меча. Они обсуждали причины его избрания и примечали его житейские слабости, а возможность следить вблизи за каждым его шагом уменьшала то уважение, которым его имя и его декреты пользовались среди варваров. Это различие не ускользнуло от внимания нашего историка-философа: “Хотя имя и власть папы наводили страх в отдаленных европейских странах, которые были погружены в глубокое невежество и были вовсе незнакомы с его характером и образом жизни, в самой Италии так мало уважали римского первосвященника, что его закоренелые враги окружали Рим и даже контролировали его управление этим городом, а послы, приносившие ему с самых дальних оконечностей Европы смиренные, или вернее, гнусные изъявления покорности от самых могущественных монархов того времени, лишь с крайним трудом могли проникать до его трона, чтобы падать ниц к его стопам”. Богатства пап издавна возбуждали зависть; их власть встречала сопротивление, и они сами подвергались насилиям. Продолжительная борьба между митрой и короной увеличила число и разожгла страсти их врагов. Во время столь пагубных для Италии распрей между гвельфами и гибеллинами римляне не высказывали искреннего и постоянного сочувствия ни к тем, ни к другим, так как они были подданными и врагами и своего первосвященника, и императора; но их поддержки искали обе партии, и они выставляли на своем знамени то ключи св. Петра, то германского орла. Григорий Седьмой, которого можно превозносить или ненавидеть как основателя папской монархии, был выгнан из Рима и умер в Салерно изгнанником. Тридцать шесть его преемниковвыдерживали неравную борьбу с римлянами до своего удаления в Авиньоне; ни их преклонные лета, ни их звание не предохраняли их от частых насилий, а церкви нередко оскверня-лись мятежами и убийствами, в то время как в них публично совершались религиозные обряды. Описаниесхожих между собой причудливых зверских деяний, совершавшихся без внутренней связи или цели, было бы и скучно и отвратительно, поэтому я ограничусь несколькими происшествиями двенадцатого столетия, знакомящими нас с положением и самих пап и их столицы. В четверг на Страстной неделе, в то время как папа Паскаль совершал богослужение перед алтарем, он был прерван криками толпы, настоятельно требовавшей назначения одного популярного должностного лица. Его молчание привело толпу в ярость; его благочестивое заявление, что он не намерен смешивать земные дела с небесными, вызвало угрозы и предсказания, что он будет виновником и свидетелем общей гибели. Во время празднования Пасхи, в то время как папа направлялся вместе с духовенством в торжественной процессии к гробницам мучеников, толпа два раза пускала в него камни и копья — у моста св. Ангела и перед Капитолием. Дома его приверженцев были срыты до основания; Паскаль спасся с трудом и с опасностью для своей жизни; он собрал армию в наследственных владениях св. Петра, и последние дни его жизни были отравлены бедствиями междоусобной войны, от которых страдал он сам и которым подвергал других. Сцены, происходившие вслед за избранием его преемника Гелазия Второго, были еще более позорны и для церкви, и для города. Могущественный и мятежный барон Ченчио Франгипанис яростью вломился с оружием в руках в собрание кардиналов, стал срывать с них одежду, бить их и топтать ногами, а Христова наместника схватил за горло без всякого сострадания или уважения. Он таскал Гелазия по полу за волосы, осыпая его ударами и нанося ему раны своими шпорами, и наконец отвел его в свой собственный дом, где сковал его железной цепью. Восставший народ освободил своего епископа; знатные семьи, соперничавшие с семейством Франгипани, воспротивились дальнейшим насилиям со стороны барона; Ченчио был вынужден просить прощения, но сожалел не столько о своем преступном деянии, сколько о неудаче своего предприятия. Вскоре после того папа подвергся новому нападению подле самого алтаря. В то время как между его друзьями и недругами происходила кровопролитная борьба, он спасся бегством в своем облачении. Приверженцы, которые сопровождали его в этом позорном бегстве, возбудившем сострадание в римских матронах, были разогнаны или выбиты из седла, и папа был отыскан в поле позади храма св. Петра в совершенном одиночестве и полумертвым от страха и от изнеможения. Стряхнув пыль со своих ног, апостол покинул город, в котором оскорбляли его достоинство и подвергали его жизнь опасности, а выраженное им невольное сознание, что зависимость от одного императора менее тяжела, чем зависимость от двадцати, обнаружило всю тщету той власти, которая была целью священнического честолюбия. Этих фактов было бы достаточно, но я не могу умолчать о страданиях, вынесенных в том же столетии двумя папами — Луцием II и Луцием III. В то время как первый из них шел в боевом облачении на приступ Капитолия, он был поражен камнем в висок и через несколько дней после того испустил дух. Вокруг второго были тяжело ранены лица, составлявшие его свиту. Во время одного восстания некоторые из состоявших при папе священников были взяты в плен; бесчеловечные римляне пощадили одного из этих священников для того, чтобы он мог служить путеводителем для других, а всем остальным выкололи глаза, в насмешку надели на них митры, посадили их верхом на ослов головами к хвосту и заставили их поклясться, что в этом жалком виде они явятся к главе церкви для того, чтобы служить для него назидательным предостережением. Надежда или страх, утомление или угрызения совести, настроение народных умов или случайное стечение благоприятных условий иногда на время восстанавливали внутреннее спокойствие и удерживали римлян в покорности; тогда папа возвращался при радостных возгласах народа в латеранский или в ватиканский дворец, из которого был выгнан с угрозами и с насилиями. Но зло уже пустило глубокие и прочные корни: и до и после таких непродолжительных периодов затишья разражались такие бури, от которых барка св. Петра едва не потонула. Рим постоянно был театром войны и внутренних раздоров; политические партии и влиятельные семьи то укрепляли церкви и дворцы, то осаждали их, и только после восстановления внутреннего спокойствия в Европе Калист Второй имел достаточно энергии и был достаточно могуществен для того, чтобы воспретить частным людям употребление оружия внутри столицы. Среди тех народов, которые питали уважение к апостольскому престолу, бесчинства римлян возбуждали общее негодование, а святой Бернард в одном из своих писем к своему ученику Евгению Третьему заклеймил пороки этого мятежного народа со всей пылкостью своего остроумия и своего религиозного рвения. “Кому неизвестно, — писал живший в Клерво монах, — как тщеславны и высокомерны римляне? Этот народ вскормлен в мятеж, жестокосерд, упрям и готов повиноваться только тогда, когда не в силах сопротивляться. Когда римляне обещают служить вам, они делают это в надежде достигнуть владычества; когда они поклялись вам в верности, они выжидают удобного случая для восстания; а если для них закрыты ваши двери и скрыты ваши намерения, они выражают свое неудовольствие в громких жалобах. Они с большим искусством делают зло, но никогда не учились искусству делать добро. Будучи всем ненавистны и на земле и на небесах, нечестивы в отношении к Богу, склонны к внутренним раздорам, недоверчивы к своим соседям и бесчеловечны к иноземцам, они никого не любят и никем не любимы, а между тем как они стараются внушать страх другим, они сами живут в унизительном и постоянном страхе. Они не хотят подчиняться чужой воле, а сами не умеют управляться;они вероломны в отношении к старшим, невыносимы в своих отношениях к равным, неблагодарны к своим благодетелям и одинаково бесстыдны в своих требованиях, и в своих отказах. Будучи щедры на обещания, они скупы на исполнение этих обещаний; лесть и клевета, вероломство и измена — вот обыкновенные орудия их политики.” Конечно, этот мрачный портрет не окрашен христианской любовью, но как бы он ни был груб и отвратителен, он был верным изображением римлян двенадцатого столетия. Иудеи не признали Христа, когда он появился среди них в виде плебея, а римляне имели основание не признавать его наместника, когда этот наместник стал усваивать пышность и высокомерие светских монархов. В тревожную эпоху Крестовых походов на Западе снова засверкали искры любознательности и здравомыслия; еретические учения возникшей в Болгарии секты павликиан были с успехом перенесены на итальянскую и французскую почву; видения гностиков смешались с наивной простотой евангельского учения, и враги духовенства научились примирять свои страсти со своей совестью и влечения к свободе с делами благочестия. Первым глашатаем римской свободы был Арнольд Брешианский, никогда не возвышавшийся с низших ступеней церковной иерархии и носивший монашеское платье скорее в знак своей бедности, чем в знак своей покорности. Его противники не могли отказывать ему в остроумии и в красноречии, влияние которых сильно чувствовали на самих себе; они неохотно признавали замечательную чистоту его нравственности, а для его заблуждений служила рекомендацией примесь важных и благотворных истин. В своих богословских трудах он был последователем знаменитого и несчастного Абеляра, также навлекшего на себя подозрения в ереси, но у любовника Элоизы была мягкая и гибкая натура: он растрогал и обезоружил своих судей смирением своего раскаяния. От своего наставника Арнольд, по всему вероятию, заимствовал некоторые метафизические определения Троицы, несогласные с духом его времени, его понятия о крещении и об евхаристии вызывали некоторые порицания, но источником его славы и его несчастий была политическая ересь. Он осмеливался ссылаться на слова Христа, что Его царствие не от мира сего он бесстрашно доказывал, что меч и скипетр должны находиться в руках светских должностных лиц, что мирские почести и богатства должны быть предоставлены мирянам, что аббаты, епископы и сам папа должны отказаться или от своей пышной обстановки или от вечного спасения и что когда они лишатся своих доходов, будет достаточно добровольной уплаты десятины и приношений от верующих не для удовлетворения их склонности к роскоши и их корыстолюбия, а для покрытия расходов при воздержанном образе жизни и при исполнении духовных обязанностей. В лице проповедника сначала чтили патриота, а первыми плодами его опасных поучений было неудовольствие или восстание Брешии против ее епископа. Но любовь народа не так прочна, как ненависть духовенства, и после того как еретические учения Арнольда были осуждены Иннокентием Вторым на Вселенском латеранском соборе, даже светские должностные лица стали приводить в исполнение церковный приговор из предрассудков и из страха. Ученик Абеляра уже не находил для себя убежища в Италии, бежал за Альпы и нашел безопасный и гостеприимный приют в Цюрихе, который служит в настоящее время столицей для главного из швейцарских кантонов. Цюрих был сначала местом стоянки римского гарнизона, потом сделался царской виллой, и в нем было основано заведение для воспитания знатных девиц; наконец он мало помалу разросся до того, что сделался вольным и цветущим городом, в котором императорские комиссары иногда рассматривали аппеляционные жалобы миланцев. В такое время когда умы еще не были зрелы для реформации, предшественнику Цвингли внимали с одобрением; мужественное и простодушное местное население усвоило и долго сохраняло в своих убеждениях ту окраску, которую им придал Арнольд, а своим искусством или своими личными достоинствами он увлек констанского епископа и даже папского легата, пожертвовавших для него и интересами папы, и интересами своего сословия. Горячие увещания св. Бернарда пробудили в них запоздалое религиозное рвение, а гонения принудили врага церкви прибегнуть к крайней мере — водрузить свое знамя в самом Риме на глазах у преемника св. Петра.