Нелегко решить, что было более позорно — рабская зависимость Димитрия или жизнь в изгнании, на которую сам себя обрек его брат Фома. Когда турки завладели Мореей, деспот Фома бежал на остров Корфу, а оттуда в Италию вместе с несколькими, лишенными всяких средств существования, приверженцами, его имя и несчастья, и голова апостола св. Андрея дали ему право на гостеприимство Ватикана, а его горькую жизнь продлила пенсия в шесть тысяч дукатов, которую он получал от папы и от кардиналов. Его двое сыновей, Андрей и Мануил, были воспитаны в Италии, но старший из них, внушавший презрение своим врагам и считавшийся за тяжелое бремя своими друзьями, унизил себя своей позорной жизнью и своим позорным бракосочетанием. Его единственной наследственной собственностью был его титул константинопольского императора, а этот титул он продавал то французскому королю, то арагонскому. В эпоху своего непрочного благоденствия Карл Восьмой задумал присоединить восточную империю к Неапольскому королевству на публичном празднестве он принял титул августа и облекся в порфиру; греки радовались, а оттоманы уже дрожали от страха в ожидании появления французских рыцарей. Второй сын Фомы Мануил Палеолог пожелал снова посетить свою родину; его прибытие могло быть только приятно для Порты и не могло внушать ей никаких опасений; ему дали средства жить в Константинополе в спокойствии и довольстве, и его гроб с почетом сопровождали до могилы и христиане, и мусульмане. Если действительно существуют животные с такими благородными природными инстинктами, что воздерживаются от размножения своей породы, когда находятся в неволе, то последний представитель императорского рода должен быть отнесен к более низкому разряду; он принял от султана в подарок двух красивых женщин, и оставшийся после него сын исчез в толпе турецких рабов, от которых не отличался ни нравами, ни религией.
После утраты Константинополя все стали сознавать и преувеличивать его важное значение; царствование Николая Пятого, вообще спокойное и благополучное, было запятнано падением восточной империи, а скорбь и ужас латинов действительно или только с виду воскресили энтузиазм Крестовых походов. В одной из самых отдаленных западных стран, в городе Лилле во Фландрии Бургундский герцог Филипп угощал своих дворян и искусно устроил обстановку пиршества так, чтобы она повлияла на воображение и на чувства гостей. Во время пира в залу вошел гигантского роста араб, ведя за узду искусственного слона, у которого стояла на спине башня; из этой башни вышла в траурной одежде женщина, изображавшая религию; она стала оплакивать угнетенное положение этой религии и укорять ее последователей в беспечности; главный герольд золотого руна выступил вперед, неся в руке живого фазана, которого поднес, согласно с рыцарскими обрядами, герцогу. На этот странный вызов мудрый и престарелый Филипп отвечал обещанием, что и он сам, и его военные силы примут участие в священной войне с турками; его примеру последовали присутствовавшие на пиру бароны и рыцари; они поклялись Богом, Святой Девой, дамами и фазаном, а данные ими особые обеты были не менее сумасбродны, чем их общая клятва. Но исполнение этих обещаний было поставлено в зависимость от некоторых будущих и посторонних случайностей, а герцог Бургундский в течение двенадцати лет, то есть до последних минут своей жизни, делал вид или, быть может, непритворно воображал, что он находится накануне своего выступления в поход. Если бы все сердца воспламенились одинаковым рвением, если бы христиане были так же единодушны, как они были храбры, и если бы все страны от Швеции до Неаполя приняли соразмерное с их силами участие в доставке кавалерии и пехоты, людей и денег, то европейцы действительно могли бы освободить Константинополь и прогнать турок за Геллеспонт и за Евфрат. Но секретарь императора, государственный муж и оратор Эней Сильвий, сочинявший все послания и присутствовавший на всех совещаниях, доказывает нам по своим личным наблюдениям, что тогдашнее положение христианства и общее настроение умов были крайне неблагоприятны для такого предприятия. “Это — тело без головы, — говорит он, — это — республика, в которой нет ни законов, ни должностных лиц. Папа и император гордятся своим высоким положением, но они ничто иное, как блестящие призраки; они не способны повелевать и не хотят повиноваться; каждое государство имеет особого монарха, а у каждого из этих монархов особые интересы. Чье красноречие было бы в состоянии соединить под одним знаменем столько несходных и враждующих один с другим народов? А если бы и удалось собрать их войска, кто имел бы смелость взять на себя звание главнокомандующего? Какие порядки и какую дисциплину стал бы вводить этот главнокомандующий? Кто взялся бы снабжать такое громадное число людей съестными припасами? Кто был бы в состоянии понимать различные языки этих воинов или направлять к одной цели их своеобразные и противоположные влечения? Какой смертный был бы в состоянии примирить англичанина с французом, генуэзца с арагонцем, германца с уроженцем венгерским или богемским? Если бы участники священной войны были немногочисленны, они не могли бы устоять против неверных, а если бы они были многочисленны, они сделались бы жертвами этой многочисленности и внутренней неурядицы.” Однако сам Эней, вступив на папский престол под именем Пия Второго, посвятил свою жизнь приготовлениям к войне с турками. На соборе в Мантуе он раздул несколько искр притворного или слабого энтузиазма, но когда первосвященник прибыл в Анкону, для того чтобы отплыть оттуда вместе с войсками, данные ему обещания улетучились в отговорках; отъезд, для которого сначала был назначен определенный день, был отложен на неопределенное время, а находившаяся налицо папская армия состояла только из нескольких германских пилигримов, которых папа был вынужден распустить, снабдив их индульгенциями и подаяниями. И его преемники, и другие итальянские владетельные князья не заботились о будущем: все их внимание было сосредоточено на том, что могло способствовать удовлетворению их личного честолюбия, и величина каждого предмета определялась в их глазах дальностью или близостью расстояния, в котором этот предмет находился от них самих. Более широкий взгляд на их интересы внушил бы им убеждение в необходимости вести оборонительную морскую войну с их общим врагом, а поддержка со стороны Скандербега и его храбрых албанцев могла бы предотвратить нашествие, которому подверглось королевство Неапольское. Осада и разграбление города Отранто турками вызвали общее смятение, и папа Сикст готовился бежать за Альпы, кода эту грозу мгновенно рассеяла смерть Мехмеда Второго, окончившего свою жизнь на пятьдесят первом году от роду. Его честолюбие стремилось к завоеванию Италии; он уже завладел там укрепленным городом и просторной гаванью, и он, быть может, украсил бы свое царствование трофеями и нового Рима, и старого.
ГЛАВА LXIX
Положение Рима с двенадцатого столетия. — Светское владычество пап. — Восстания римлян. — Политическая ересь Арнольда Брешианского.— Восстановление республики. — Сенаторы. — Гордость римлян. — Их войны. — Они лишаются избрания и присутствия пап, удалившихся в Авиньон. — Юбилей. — Знатные римские семьи. — Вражда между Колонна и Орсини. 1100-1800 г.г.
В первые века упадка и разрушения Римской империи наше внимание постоянно сосредоточивается на царственном городе, который предписывал законы лучшей части земного шара. Мы следим за его судьбой сначала с удивлением, а потом с состраданием, но всегда со вниманием, а когда провинции отвлекают это внимание от Капитолия, мы смотрим на них, как на ветви, мало помалу отделявшиеся от главного ствола. Основание нового Рима на берегах Босфора заставило нас следить за преемниками Константина, а наша любознательность увлекла нас в самые отдаленные европейские и азиатские страны, отыскивая там причины и виновников продолжительного упадка Византийской монархии. Победы Юстиниана снова привлекли нас к берегам Тибра, для того чтобы мы были свидетелями освобождения старинной митрополии, но это освобождение только изменило или даже усилило рабскую зависимость. Рим уже лишился и своих трофеев, и своих богов, и своих цезарей, а владычество готов не было для него ни более позорно, ни более отяготительно, чем тирания греков. В восьмом столетии христианской эры религиозный спор о почитании икон побудил римлян отстаивать их независимость; их епископ сделался и светским и духовным главою свободного народа, а название восстановленной Карлом Великим западной империи до сих пор служит украшением для старинного государственного устройства новейшей Германии. Название Рима до сих пор внушает нам невольное уважение, местный климат (каково бы ни было его влияние) уже успел измениться; чистота крови его жителей была испорчена тысячами стекавшихся в нее каналов; но внушительный вид его развалин и воспоминание о его прошлом величии раздули искру национального характера. Из мрака средних веков выделяются некоторые сцены, которые стоят того, чтобы мы остановили на них наше внимание, и я не закончу моего труда, пока не опишу положения и революций города Рима, подчинившегося абсолютному владычеству пап почти в то самое время, как Константинополь был порабощен турками.
