Дочь Франца умерла в серале, быть может, оставшись девственницей; его сын, которому был пятнадцатый год, предпочел позору смерть и был заколот самим царственным любовником. Это бесчеловечное деяние, конечно, не могло быть заглажено изысканной любезностью и великодушием, с которыми султан возвратил свободу одной греческой матроне и ее двум дочерям по получении латинской оды от Филельфа, избравшего себе жену в этом знатном семействе. И гордость, и жестокосердие Мехмеда были бы всего более удовлетворены взятием в плен римского легата, но кардинал Исидор ловко увернулся от поисков и бежал из Галаты в одежде плебея. Торговые и военные корабли итальянцев еще охраняли цепь внешней гавани и вход в эту гавань. Они выказали свое мужество во время осады и воспользовались для отступления той минутой, когда турецкие матросы разбрелись по городу для грабежа. Когда они подняли свои паруса, берег покрылся толпами людей, просивших принять их на борт; но средства перевозки были очень ограничены; венецианцы и генуэзцы отдавали предпочтение своим соотечественникам, и несмотря на самые заманчивые обещания султана, жители Галаты покинули свои дома и перебрались на корабли вместе с тем, что у них было самого ценного.
Когда идет речь о взятии и разграблении больших городов, историк вынужден повторять однообразные описания таких общественных бедствий; одни и те же страсти приводят к одним и тем же результатам, а когда эти страсти можно удовлетворять без всякого контроля, различие между цивилизованными людьми и дикарями, к сожалению, оказывается очень незначительным. Из массы голословных жалоб, вызванных ханжеством и ненавистью, мы не видим, чтоб турок обвиняли в бесцельном и неумеренном пролитии христианской крови; но по их принципам (которые были принципами древних) жизнь побежденных составляла их собственность и законной наградой победителей были рабская служба, продажа или выкуп их пленников обоего пола. Богатства Константинополя были предоставлены султаном его победоносным войскам, а грабеж одного часа приносит больше, чем многолетний труд. Но так как не было сделано никакой попытки правильно распределить добычу, то доля каждого не определялась заслугами, и то, что должно было служить наградой за храбрость, присваивалось лагерной прислугой, не участвовавшей в битве и не разделявшей ее опасностей. Подробное описание грабежа не было бы ни интересно, ни поучительно; сумма всего, что было награблено, определялась в четыре миллиона дукатов, составлявших все достояние обедневшей империи, а из этой суммы лишь небольшая часть составляла собственность венецианцев, генуэзцев, флорентинцев и анконских торговцев. Эти чужеземцы увеличивали свои капиталы, постоянно пуская их в быстрое обращение, а греки тратили свои богатства на тщеславную роскошь дворцов и гардероба или глубоко закапывали их в землю в слитках или в старой монете из опасения, что у них отнимут эти сокровища для защиты их отечества. Самые трогательные жалобы были вызваны поруганием святыни и разграблением монастырей и церквей. Даже Софийский собор — это земное небо, эта новая небесная твердь, эта колесница херувимов, этот престол славы Божией — лишился всех благочестивых приношений, которые приливали туда в течение стольких веков; его золотые и серебряные украшения, жемчуг и драгоценные каменья, сосуды и священнические облачения были нечестивым образом употреблены на человеческие потребности. После того как со святых икон было снято все, что могло иметь цену в глазах нечестивцев, их полотно или дерево или разрывалось в куски, или разламывалось, или сжигалось, или бросалось под ноги, или шло в конюшнях и в кухнях на самое низкое употребление. Впрочем, для этих святотатств могли служить примером те, которые совершались завоевавшими Константинополь латинами, и ревностные мусульмане могли поступать с памятниками идолопоклонства точно так же, как поступали преступные католики с изображениями Христа, Святой Девы и святых. Философ вместо того чтобы присоединять свой голос к общим жалобам, может заметить, что при упадке искусств работа, по-видимому, не ценилась дороже того, во что ценился материал, и что хитрость духовенства и легковерие народа могли очень скоро заготовить свежий запас видений и чудес. Он будет более глубоко сожалеть об утрате византийских библиотек, которые были уничтожены или разбросаны среди общего смятения; совершенно исчезли, как рассказывают, сто двадцать тысяч манускриптов; десять томов можно было купить за один дукат, и за такую же низкую цену, которая, быть может, была слишком высока для полки, наполненной богословскими сочинениями, продавались полные собрания сочинений Аристотеля и Гомера и лучшие ученые и литературные произведения древних греков. Впрочем, мы можем с удовольствием заметить, что неоценимая доля наших классических сокровищ была сложена на хранение в Италии и что мастеровые одного немецкого города сделали такое изобретение, которое позволяет впредь не бояться ни разрушительного действия времени, ни варварских нашествий.
Беспорядок и грабеж начались в Константинополе с первого часадостопамятного 29 мая и продолжались до восьмого часа того же дня, когда сам султан торжественно въехал в ворота св. Романа. Его сопровождали визири, паши и гвардейцы, каждый из которых (по словам одного византийского историка) был силен, как Геркулес, ловок, как Аполлон, а во время битвы равнялся десяти воинам из обыкновенных смертных. Завоеватель с удовольствием и с удивлением смотрел на странную, хотя и великолепную внешнюю форму куполов и дворцов, так резко отличавшуюся от стиля восточной архитектуры. В ипподроме, или атмейдане, его взоры остановила на себя витая колонна, изображавшая трех змей, и в доказательство своей физической силы он своей железной палицей или боевой секирой разбил нижнюю челюсть одного из этих чудовищ, которые были в глазах турок городскими идолами или талисманами. У главного входа в Софийский собор он сошел с коня и вошел в церковь, и он так дорожил целостью этого памятника своей славы, что, увидев одного ревностного мусульманина, разламывавшего мраморный пол, ударил его своим палашом, сказав, что солдатам предоставлены добыча и пленники, а общественные здания и частные дома принадлежат монарху. По его приказанию митрополия восточной церкви была превращена в мечеть; из нее уже были вынесены все дорогие орудия суеверия; кресты были сняты, а стены, которые были прежде покрыты иконами и мозаикой, были вымыты, вычищены и оставлены совершенно обнаженными. В тот же день или в следующую пятницу муэззин, или глашатай, взошел на самую высокую башенку и произнес эзан, или публичное приглашение, от имени Бога и его пророка; имам произнес проповедь, а Мехмед Второй совершил намаз, или благодарственное молебствие, у большого алтаря, на котором еще так недавно совершались христианские таинства в присутствии последнего цезаря. Из Софийского собора султан отправился в величественный, но опустелый дворец, в котором жили сто преемников великого Константина, но который в течение нескольких часов лишился всей пышной обстановки императорского величия. Он невольно задумался над непрочностью человеческого величия и повторил изящное двустишие одного персидского поэта: “Паук сплел в императорском дворце свою паутину, а сова прокричала свой сторожевой пароль на башнях Афрасиаба”.
Однако он не был вполне удовлетворен и его победа казалась ему неполной, пока он не знал, какая участь постигла Константина: спасся ли он бегством, был ли он взят в плен или пал в битве. Два янычара предъявляли свои права на ту честь и заслугу, что были виновниками его смерти; его труп был отыскан в груде убитых по золотым орлам, которые были вышиты на его обуви; греки заплакали, увидев голову своего последнего императора; Мехмед выставил напоказ этот кровавый трофей и затем приказал воздать своему сопернику почести публичного погребения. После императора самым важным из пленников был великий герцоги первый министр империи Лука Нотара. Когда он принес к подножию султанова престола и выражения своей личной преданности и свои сокровища, а почему же, спросил с негодованием султан, не употребили вы эти сокровища на защиту вашего государя и вашего отечества. “Они принадлежали вам, — отвечал этот раб, — Богу было угодно, чтобы они перешли в ваши руки”. — “Если Он предназначил их мне, — возразил деспот, — то как же вы смели удерживать их так долго у себя, оказывая мне бесплодное и пагубное сопротивление?” Великий герцог сослался на упорство иноземцев и на тайные поощрения со стороны турецкого визиря; это опасное свидание кончилось тем, что его отпустили с обещаниями помилования и покровительства. Мехмед снизошел до того, что посетил почтенную супругу Нотары, которая была удручена недугами и скорбью, и, стараясь утешить ее в несчастьи, прибегал к самым нежным выражениям сострадания и сыновнего уважения. Такое же милосердие было оказано высшим государственным сановникам; некоторых из них он выкупил из плена за свой счет и в течение нескольких дней вел себя как друг и как отец побежденного народа. Но все это скоро изменилось, и перед его отъездом из Константинополя ипподром обагрился кровью самых знатных пленников. Христиане с отвращением говорят о его вероломном жестокосердии; они разукрашивают смертную казнь великого герцога и его двух сыновей, называя ее геройским мученичеством, а его смерть приписывают благородному отказу обречь своих детей на удовлетворение сладострастия тирана. Однако у одного из византийских историков нечаянно вырвался намек на заговор, на надежду избавления и на ожидавшуюся из Италии помощь; измена такого рода может делать честь изменникам, но мятежник, который пускается на такое смелое предприятие, не имеет права жаловаться на то, что ему приходится поплатиться за такую попытку своей жизнью, и мы не можем порицать завоевателя, истребляющего врагов, к которым он уже не может питать доверия. Победоносный султан возвратился 18 июня в Адрианополь и с улыбкой выслушивал униженные и притворные поздравления от послов христианских монархов, видевших в падении Восточной империи предвестие своей собственной гибели.
