Немедленное взятие Константинополя можно приписать пуле или стреле, пронзившей латную рукавицу Иоанна Юстиниани. Вид крови и мучительная боль отняли бодрость у вождя, мужество и опытность которого были самым надежным оплотом столицы. Когда он покинул свой пост, чтобы обратиться за помощью к хирургу, неутомимый император заметил его удаление и остановил его: “Ваша рана, — воскликнул Палеолог, — незначительна; мы находимся в крайней опасности; ваше присутствие необходимо, и куда же намерены вы удалиться?” — “Я удалюсь, — сказал объятый страхом генуэзец, — той дорогой, которую Бог проложил для турок”, и с этими словами он торопливо прошел сквозь одну из брешей, пробитых во внутренней стене. Этим малодушным поступком он запятнал свою славную воинскую карьеру, а те немногие дни, которые он провел после того в Галате или на острове Хиос, были отравлены и публичными укорами и упреками его собственной совести. Его примеру последовала большая часть латинских союзников, и оборона стала слабеть именно в ту минуту, когда нападение возобновилось с удвоенной энергией. Оттоманы были многочисленнее христиан в пятьдесят, даже, быть может, в сто раз; двойные городские стены были обращены пушечными выстрелами в груды развалин; в тянувшейся на несколько миль городской окружности нетрудно было найти такие пункты, которые были более доступны для нападения или более слабо охранялись, а лишь только осаждающим удалось бы проникнуть внутрь города в каком-нибудь одном пункте, Константинополь был безвозвратно утрачен. Первым, кто оказался достойным обещанной султаном награды, был янычар Гассан, отличавшийся гигантским ростом и необыкновенной физической силой. Он взобрался на внешнюю стену с палашом в одной руке и со щитом в другой; из тридцати янычаров, соперничавших с ним в мужестве, восемнадцать погибли в этой отважной попытке. Гассан достиг вместе со своими двенадцатью товарищами вершины укреплений; сброшенный с вала гигант приподнялся на одно колено, но туча стрел и каменьев снова повалила его наземь. Тем не менее он доказал, что его цель была достижима; городские стены и башни немедленно покрылись массами турок, и вытесненные со своих выгодных позиций греки были подавлены постоянно возраставшей многочисленностью врагов В этой массе людей был долго виден император, исполнявший все обязанности вождя и солдата, но он наконец исчез. Сражавшиеся вокруг него представители греческой знати отстаивали до последнего издыхания честь Палеологов и Кантакузинов; кто-то слышал скорбное восклицание Константина: “Неужели не найдется христианина, который отрубил бы мне голову?”, и его предсмертная забота была только о том, чтобы не попасться живым в руки неверных. В критическую минуту Константин из предосторожности сбросил с себя пурпуровую мантию; среди свалки он пал от неизвестной руки и его труп был завален грудой убитых. С его смертью сопротивление прекратилось и все пришло в беспорядок; греки обратились в бегство в направлении к городу, и многие из них были раздавлены толпами беглецов, теснившихся в узких воротах св. Романа. Победоносные турки устремились вперед сквозь бреши, пробитые во внутренней городской стене, а в то время как они проникали в городские улицы, к ним присоединились их боевые товарищи, вломившиеся в ворота Фанара со стороны гавани. В первом пылу преследования они умертвили около двух тысяч христиан; но корыстолюбие скоро взяло верх над жестокосердием, и победители сами сознавались, что они немедленно стали бы щадить жизнь городских жителей, если бы храбрость императора и его отборных отрядов не заставляла их ожидать такого же упорного сопротивления во всех столичных кварталах. И так, Константинополь, устоявший против военных сил Хосроя, Хагана и Халифов, безвозвратно преклонился после пятидесятитрехдневной осады перед военным могуществом Мехмеда Второго. Латины только уничтожили его владычество, а мусульманские завоеватели повергли в прах и его религию.
Весть о несчастьях перелетает из уст в уста с необычайной быстротой; но Константинополь был так обширен, что самые отдаленные части города оставались несколько времени в счастливом неведении своей гибели. Впрочем, среди общего смятения, среди тревожных забот о своей собственной участи и об участии отечества и при сопровождавших приступ суматохе и пушечном грохоте жители Константинополя, без сомнения, провели бессонную ночь, и я не могу поверить, чтобы многие из знатных греческих женщин были пробуждены янычарами от глубокого и спокойного сна. Лишь только все узнали о случившемся несчастьи, дома и монастыри мгновенно опустели; дрожавшие от страха жители толпами собрались на улицах, точно стадо пугливых животных; они воображали, что из собравшегося в кучу бессилия вырастет сила, или, быть может, надеялись, что в толпе каждый из них будет незаметен и невредим. Они стали стекаться из всех частей города в Софийский собор; в течение одного часа отцы семейств и мужья, женщины и дети, священники, монахи и посвященные Богу девственницы наполнили святилище, хоры, среднюю часть церкви, верхние и нижние галереи; они загородили изнутри церковные двери и надеялись найти безопасное убежище под теми самыми священными сводами, которые еще так недавно внушали им отвращение, потому что считались оскверненными нечестием. Их надежда была основана на предсказании одного энтузиаста или обманщика, что турки войдут в Константинополь и будут преследовать греков до колонны Константина, возвышающейся на площади перед Софийским собором, но что это будет концом всех бедствий; тогда ангел сойдет с небес с мечом в руке и вместе с этим небесным оружием отдаст империю во власть бедного человека, сидящего у подножия колонны. “Возьми этот меч, — скажет он, — и отомсти за народ Божий”. При этих словах турки немедленно обратятся в бегство, а победоносные греки выгонят их с Запада и из всей Анатолии вплоть до границ Персии. По этому-то поводу Дука вполне основательно, хотя и в причудливых выражениях, укорял греков за их раздоры и за их упорство. “Если бы этот ангел действительно появился, — восклицает историк, — и если бы он обещал вам истребить ваших врагов с тем условием, что вы согласитесь на соединение церквей, — и тогда, в эту критическую минуту, вы или отвергли бы это средство спасения, или обманули бы вашего Бога”.
Между тем как греки ожидали появления запоздавшего ангела, турки разбили церковные двери топорами, а так как они не встретили никакого сопротивления, то стали без пролития крови выбирать и оберегать своих пленников. Их внимание привлекали к себе молодость, красота и внешние признаки богатства, а их право собственности устанавливалось первенством захвата, физической силой и властью начальников. В течение одного часа пленников связали веревками, а пленниц их собственными покрывалами и поясами. Сенаторов привязывали к их рабам, прелатов к церковным привратникам, юношей плебейского происхождения к знатным девушкам, до той минуты всегда закрывавшим свои лица даже от самых близких родственников. Это общее пленение перемешало все слои общества и разорвало природные связи, а безжалостные солдаты не обращали никакого внимания ни на вопли отцов, ни на слезы матерей, ни на жалобный плач детей. Всех громче плакали монашенки: с обнаженной грудью, с распростертыми руками и с растрепанными волосами они делались жертвами солдат, которые силой отрывали их от алтарей, и мы готовы верить, что немногие их них предпочли гаремное бдение монастырскому. Этих несчастных греков вели по улицам целыми кучами, как домашних животных, а их нетвердые шаги ускорялись угрозами и ударами, так как победители спешили приняться за отыскивание новой добычи. В то же время совершались точно такие же хищнические подвиги во всех церквах и монастырях, во всех столичных дворцах и домах, и никакое место, как бы оно ни было священно или уединенно, не могло служить охраной для личности или для собственности греков. Более шестидесяти тысяч этих несчастных были переведены из города в лагерь и на корабли; их променивали или продавали сообразно с прихотью или с интересами их повелителей и они рассеялись в качестве рабов по провинциям Оттоманской империи. Остановим наше внимание на тех из них, которые выделялись по своему общественному положению. Первый камергер и главный секретарь, историк Франц подвергся вместе со своим семейством общей участи. После нескольких месяцев, проведенных в тяжелом положении раба, он получил свободу; следующей зимой он осмелился пробраться в Адрианополь и выкупил свою жену у мир-паши, или начальника кавалерии; но его двое детей, находившихся в цвете юности и красоты, были предназначены для самого Мехмеда.
