Великодушие христианских монархов оказалось и сдержанным, и запоздалым; но лишь только Константинополю стала грозить опасность осады, Константин завел с владетелями Архипелага, Морей и Сицилии переговоры о присылке самых необходимых подкреплений. Еще в начале апреля пять больших кораблей, снаряженных и для торговли и для войны, были готовы отплыть из Хиосской гавани, но их задерживал ветер, упорно дувший с севера. На одном из этих кораблей был вывешен императорский флаг, а остальные четыре принадлежали генуэзцам; они были нагружены пшеницей и ячменем, вином, оливковым маслом и овощами, а важнее всего было то, что на них были посажены солдаты и матросы для обороны столицы. После утомительного ожидания наконец подул с юга легкий ветерок, а на другой день поднялся сильный ветер, который и пронес этот флот через Геллеспонт и Пропондиту; но город уже был окружен и с моря, и с сухого пути, а стоявший у входа в Босфор турецкий флот растянулся от одного берега до другого в форме полумесяца для того, чтоб перехватить этих отважных греческих союзников на пути или, по меньшей мере, для того, чтоб отразить их. Читатель, у которого в памяти географическая карта Константинополя, поймет и оценит по достоинству величие этого зрелища. Пять христианских кораблей подвигались вперед при радостных возгласах экипажа со всей скоростью, какая была возможна при совокупном действии парусов и весел, а у неприятеля, на которого они намеревались напасть, было триста судов; городской вал, лагерь и берега Европы и Азии были усеяны бесчисленными зрителями, с тревогой ожидавшими результатов прибытия этих важных подкреплений. С первого взгляда могло показаться, что исход борьбы не подлежит никакому сомнению; на стороне мусульман было неизмеримое превосходство военных сил, и благодаря своей многочисленности и храбрости они неизбежно одержали бы верх, если бы была тихая погода. Но их флот, построенный на скорую руку и кое-как, был создан не народным гением, а произволом султана; когда турки находились на вершине своего могущества, они сознавали, что если Бог предназначил им владычествовать на земле, то он предоставил владычество на морях неверующи, а ряд поражений и быстрый упадок их могущества засвидетельствовали основательность этого скромного сознания. За исключением восемнадцати довольно сильных галер их флот состоял из открытых шлюпок, которые были плохо построены и дурно управлялись, были наполнены солдатами, но не имели пушек, а так как мужество зарождается в значительной мере от сознания силы, то самые храбрые из янычаров могли превратиться в трусов, когда им пришлось бороться с незнакомой для них стихией. В христианской эскадре пять больших и высоких кораблей управлялись искусными кормчими, а их экипаж состоял из итальянских и греческих ветеранов, издавна научившихся преодолевать трудности и опасности мореплавания. Они старались топить или разгонять слабые суда, преграждавшие им путь; их артиллерия громила все, что показывалось на поверхности волн; они обливали греческим огнем, тех противников, которые осмеливались приближаться к ним с целью абордировать их, а ветер и волны обыкновенно берут сторону тех моряков, которые всех искуснее. Во время сражения императорский корабль едва не был взят неприятелем и был обязан своим спасением генуэзским кораблям, а турки, напавшие сначала издали, а потом на более близком расстоянии, были два раза отражены со значительными потерями. Сам Мехмед стоял на берегу верхом на коне; он возбуждал в своих подданных мужество своими возгласами и своим присутствием, обещанием наград и тем, что наводил на них еще более страха, нежели неприятель. Выражениями своего гнева и даже своими телодвижениями он как будто старался подражать сражавшимся, и, точно будто считая себя властителем природы, пришпоривал своего коня, бесстрашно и безуспешно пытаясь устремиться на нем в море. Его упреки и раздававшиеся из лагеря возгласы побудили оттоманов предпринять третье нападение, которое было еще более для них гибельно и более кровопролитно, нежели два первых, и я должен привести свидетельство Франца (хотя и не могу вполне ему верить), который утверждает со слов самих турок, что они лишились в этот день более двадцати тысяч человек. Они в беспорядке укрылись у берегов Европы и Азии, между тем как христианская эскадра с торжеством и беспрепятственно проехала вдоль Босфора и стала безопасно на якоре внутри загороженной цепью гавани. В самоуверенности от победы христиане хвастались, что против них не устоят все военные силы турок, а турецкий адмирал, или капитан-паша, получивший тяжелую рану в глаз, находил для себя некоторое утешение в том, что выдавал эту рану за причину своего поражения. Балта-Оглы был ренегат из рода болгарских князей; его военные дарования были запятнаны непопулярным пороком корыстолюбия, а неудача считается за достаточное доказательство вины и под деспотизмом монарха, и под деспотизмом народа. Его высокое звание и прошлые заслуги не предохранили его от Мехмедова гнева. Четыре раба разложили капитан-пашу на земле в присутствии султана и дали ему сто ударов золотым прутом; он был осужден на смертную казнь и восхищался милосердием султана, который удовольствовался более легким наказанием — конфискацией и ссылкой.
Прибытие подкреплений оживило надежды греков и ярко выставило наружу беспечность их западных союзников. Миллионы крестоносцев добровольно шли на неизбежную смерть в степях Анатолии и среди утесов Палестины; но императорская столица была по своему географическому положению неприступна для врагов и легко доступна для друзей, и если бы приморские державы прислали небольшие подкрепления, они спасли бы от гибели остатки римского имени и поддержали бы существование христианской крепости в самом центре оттоманских владений. Однако прибытие вышеупомянутых пяти кораблей было единственной и слабой попыткой спасти Константинополь; к его опасному положению были равнодушны более отдаленные государства, и венгерский посол или, по меньшей мере, посол Хуньяди постоянно находился в турецком лагере для того, чтоб разгонять опасения султана и руководить его военными операциями.
Греки не могли знать, что происходило на тайных заседаниях дивана, однако они были убеждены, что их упорное и неожиданное сопротивление изнурило настойчивость Мехмеда. Султан уже начинал помышлять об отступлении, и осада была бы скоро снята, если бы честолюбивый и завистливый второй визирь не воспротивился коварным советам Калиля-паши, все еще поддерживавшего тайные сношения с византийским двором. Взятие города казалось невозможным, если не будет сделано двойного нападения — и из гавани и с сухого пути; но гавань была неприступна: цепь, которую был загорожен ее вход, охранялась восемью большими кораблями, более чем двадцатью кораблями меньших размеров, несколькими галерами и шлюпками; а турки не только не могли прорваться сквозь эту преграду, но могли опасаться, что этот флот выйдет в море и что им придется вторично выдерживать морскую битву. В этом затруднительном положении гений Мехмеда задумал и привел в исполнение план, отличавшийся поразительною смелостью: он решился перевезти сухим путем более легкие турецкие суда и боевые запасы из Босфора в верхнюю часть гавани. Это было расстояние почти в десять миль; почва была неровная и усеянная густым кустарником, а так как приходилось прокладывать дорогу позади предместья Галаты, то от генуэзцев зависело дать туркам свободный пропуск или истребить их. Но эти себялюбивые торговцы заботились только об одном — чтоб им пришлось погибать после всех, а многочисленность послушных рабочих восполнила недостаток уменья. Выровненная дорога была покрыта широкой настилкой из крепких досок, а чтоб эти доски были более гладки и скользки, их намазали бараньим и воловьим жиром. Восемьдесят пятидесяти и тридцативесельных легких галер и бригантин были вытащены на берег Босфора, поставлены на колеса и двинуты с места усилиями рабочих и при помощи блоков. У руля и у носа каждого судна стояли два руководителя, или кормчих; паруса развевались от ветра, а рабочие увеселяли себя песнями и радостными возгласами. В течение одной ночи этот турецкий флот с трудом взобрался на возвышенность, проехал по равнине и спустился по покатости на неглубокие воды гавани, куда не могли проникать греческие корабли, более глубоко сидевшие в воде. Существенная важность этой операции была преувеличена с одной стороны страхом, который она навела на греков, с другой стороны — самоуверенностью, которую она внушила туркам; но самый факт очевиден и бесспорен, и о нем рассказывали писатели обеих наций. Древние не раз прибегали к такой же военной хитрости. Оттоманские галеры (я должен еще раз это повторить) были ничто иное, как большие шлюпки, а если мы сравним размеры судов и расстояние, препятствия и средства, то мы, быть может, придем к убеждению, что это распрославленное чудо было повторено в наше собственное время. Лишь только Мехмеду удалось занять верхнюю гавань судами и войсками, он соорудил в самой узкой ее части мост, или, вернее, мол шириною в пятьдесят локтей, а длиною в сто; этот мол был сделан из бочек, связанных между собою бревнами, которые были прикреплены одно к другому железными кольцами, а сверху был наслан солидный пол. На этой плавучей батарее он поставил одну из своих самых больших пушек, между тем как восемьдесят галер приблизились с войсками и штурмовыми лестницами к той более доступной стороне города, с которой Константинополь был взят приступом латинскими завоевателями. Христиан обвиняли в том, что они по небрежности не уничтожили этих сооружений прежде, нежели работы были окончены; но более сильные турецкие батареи принудили христиан прекратить пушечную пальбу, а ночью была сделана попытка сжечь и корабли султана, и построенный им мост. Но бдительность Мехмеда не дозволила грекам приблизиться; их передовые галеоты были потоплены или захвачены неприятелем; сорок самых храбрых итальянских и греческих юношей были безжалостно умерщвлены по приказанию султана, а император не мог облегчить свою скорбь тем, что прибегнул к справедливому, но жестокому отмщению, выставив на городских стенах головы двухсот шестидесяти мусульманских пленников. После сорокадневной осады гибель Константинополя сделалась неизбежной; уменьшившийся числом гарнизон был доведен до изнеможения двойным нападением: укрепления, которые в течении стольких веков выдерживали все неприятельские нападения, были со всех сторон разрушены оттоманской артиллерией; в них было пробито несколько брешей, а подле ворот св. Романа четыре башни были срыты до основания. Для уплаты жалованья своим измученным и готовым взбунтоваться войскам Константин был вынужден обирать церкви, обещаясь возвратить вчетверо более того, что у них брал, а это святотатство вызывало новые упреки со стороны тех, кто не желал соединения церквей. Дух раздора еще уменьшал последние военные силы христиан; генуэзские и венецианские вспомогательные войска соперничали одни с другими из за первенства, а Юстиниани и великий герцог, не заглушившие своего честолюбия в виду общей опасности, обвиняли друг друга в измене и в трусости.
