Между тем как они терялись в лабиринте сомнений и недоумений, папа и император старались достигнуть цели своего свидания путем благовидного соглашения и смягчить упорство спорщиков путем личных и тайных внушений. Патриарх Иосиф изнемог под бременем лет и недугов; его предсмертные советы дышали миролюбием и кротостью, а надежда занять его место была приманкой для честолюбивого духовенства. Торопливая и усердная покорность архиепископов русского и никейского, Исидора и Виссариона, была приобретена и награждена их немедленным возведением в сан кардиналов. Во время первых прений Виссарион выказал себя самым непоколебимым и самым красноречивым защитником греческой церкви, и хотя его отечество отвергло его как вероотступника и как незаконнорожденного сына, он представляет в церковной истории редкий пример такого патриота, который снискал милостивое расположение двора резкой оппозицией и своевременной уступчивостью. При содействии своих двух духовных помощников император прибегал к такой аргументации, какая всего более подходила к общему положению всех епископов и к личному характеру каждого из них, и они подчинились один вслед за другим влиянию авторитета и примера. Их доходы были захвачены турками; сами они находились в руках латинов; у иного епископа все богатство состояло из трех облачений и из сорока дукатов, так что его денежные средства скоро совершенно истощались; их желание возвратиться домой ставило их в зависимость от венецианских кораблей и от папских подаяний, и они были так бедны, что уплата сумм, остававшихся в долгу за римским правительством, была бы принята ими за особую милость и могла повлиять на них как подкуп. Желание избавить Константинополь от угрожавшей ему опасности могло служить оправданием для осмотрительного и благочестивого лицемерия, а им сверх того внушали, что упорные еретики, которые будут противиться примирению восточной церкви с западной, будут покинуты в недружелюбной стране для того, чтоб сделаться жертвами мстительности или правосудия римского первосвященника. На первом частном собрании греков формула соглашения была одобрена двадцатью четырьмя членами и отвергнута двенадцатью; но пятеро хоругвеносцев Софийского собора, выдававших себя за представителей Патриарха, были устранены при помощи ссылки на старинные правила церковного благочиния, а их право на участие в подаче голосов было передано более податливым монахам, грамматикам и мирянам. Воля монарха создала притворное и раболепное единомыслие, и только два патриота осмелились выразить свои собственные чувства своих соотечественников. Брат императора Димитрий удалился в Венецию для того, чтоб не быть свидетелем соглашения, а Марк Эфесский, быть может, ошибочно принимавший внушения своей гордости за внушения совести, отказался от всякого общения с латинскими еретиками и объявил себя поборником и исповедником православного символа веры. В договор между двумя нациями было предложено внести несколько таких формул соглашения, которые могли бы удовлетворить латинов, не унижая греков; слова и частицы речи взвешивались до тех пор, пока богословские весы не склонились слегка на сторону Ватикана. Было решено (я должен просить от читателя особого внимания), что Святой Дух исходит от Отца и Сына, как из одного принципа и как из одной субстанции; что он исходит через Сына, так как одной с ним натуры и субстанции, и что он исходит от Отца и Сына одним дуновением (spiration) и произрождением. Менее трудно понять те статьи предварительного договора, в которых говорилось, что папа обязан уплатить все расходы возвратного путешествия греков, что он должен постоянно содержать две галеры и триста солдат для защиты Константинополя, что в константинопольский порт должны заходить все суда, занимавшиеся перевозкой пилигримов в Иерусалим, что всякий раз, как о том будет предъявлено требование, папа будет доставлять десять галер на один год или двадцать галер на полгода и что он будет энергически ходатайствовать перед европейскими монархами в случае, если бы императору понадобились сухопутные военные силы.
Один и тот же год и почти один и тот же день ознаменовались низложением Евгения на Базельском соборе и состоявшимся во Флоренции соединением греков с латинами. Первый из этих соборов (названный папою собранием демонов) заклеймил Евгения обвинениями в святокупстве, в клятвопреступлении, в тирании, в ереси и в расколеи объявил его неисправимым в своих пороках, недостойным никакого церковного титула и неспособным занимать какую-либо церковную должность. Второй собор чтил в лице Евгения истинного и святого Христова наместника, примирившего восточных католиков с западными после шестисотлетних раздоров и соединившего тех и других в одну паству под властью одного пастыря. Акт соглашения был подписан папою, императором, главными представителями обеих церквей и даже теми, кто, подобно Сиропулу, был лишен права подачи голоса. Для Востока и Запада было бы достаточно двух экземпляров договора; но Евгений потребовал, чтоб были составлены четыре достоверные и снабженные подписями копии, которые хранились бы как памятники одержанной им победы. В достопамятный день 6-го июля преемник св. Петра и преемник Константина воссели на своих тронах; обе нации собрались во Флорентинском соборе; их представители — кардинал Юлиан и архиепископ никейский Виссарион взошли на кафедру и, прочитав акт соединения — каждый на своем языке, — обнялись от имени и перед глазами своих собратьев среди выражений общего одобрения. Затем папа отслужил вместе со своим духовенством римскую обедню; символ веры был пропет с присовокуплением filioque; для одобрения со стороны греков служило плохим оправданием непонимание этого благозвучного, но невнятно произнесенного слова, а более добросовестные латины отказались публично совершать какие-либо византийские обряды. Впрочем, император и его духовенство несовершенно позабыли о национальной чести. Они подписали договор с тем словесным условием, что в их символе веры и в их церковных обрядах папы не будут пытаться делать какие-либо нововведения; они оставили безнаказанной и втайне уважали благородную непреклонность Марка Эфесского, а после смерти Патриарха отказались приступить к избранию его преемника иначе, как в Софийском соборе. При раздаче публичных и частных наград щедрый папа превзошел их ожидания и сделал более того, что обещал; греки возвратились домой прежней дорогой через Феррару и Венецию, но не с прежней пышностью и не с прежним высокомерием, а о том, как их приняли в Константинополе, будет идти речь в следующей главе. Успех этой первой попытки поощрил Евгения на возобновление таких же назидательных сцен, и депутаты от армян, от маронитов, от сирийских и египетских яковитов, от несториан и эфиопов были одни вслед за другими допущены к целованию ноги римского первосвященника и к удостоверению покорности и православия Востока. Эти восточные послы, о командировке которых ничего не знали те страны, за представителей которых они себя выдавали, распространили по всему Западу славу Евгения, и со всех сторон стали раздаваться искусственно вызванные жалобы на то, что одни швейцарские и савойские еретики препятствуют гармонии всего христианского мира. Энергия оппозиции ослабла от утомительной и бесплодной борьбы; члены Базельского собора мало помалу разъехались, а Феликс отказался от папской тиары и снова удалился в Рипалл, в свое прежнее благочестивое или приятное уединение. Общее согласие было восстановлено обоюдным забвением обид и вознаграждением за причиненный вред; все помыслы о реформации были отложены в сторону; папы стали по-прежнему пользоваться и злоупотреблять своею деспотическою властью над церковью, и спокойствие Рима уже с тех пор не нарушали споры о правильности папских выборов.
Поездки трех императоров не доставили им никаких мирских выгод и едва ли содействовали их спасению в той жизни, но они имели то благотворное последствие, что с греческою ученостью познакомилась Италия и что оттуда она распространилась между самыми отдаленными западными и северными народами. Несмотря на то что положение византийских подданных было крайне раболепное и бедственное, в их руках все еще хранился драгоценный ключ, который мог открывать доступ к оставшимся от древности сокровищам, — они все еще говорили на том благозвучном и богатом языке, который вкладывает душу в произведения человеческого ума и облекает в форму отвлеченные идеи философов. С тех пор как варвары проникли внутрь империи и даже внутрь столицы, они, конечно, извратили и внешнюю форму, и внутреннюю субстанцию национального языка, и пришлось составлять обширный толковый словарь для объяснения множества слов, заимствованных из языков арабского, турецкого, славонского, латинского и французского. Но более чистый греческий язык был в употреблении при дворе и в школьном преподавании, а его цветущее состояние описано и, быть может, разукрашено одним ученым итальянцем, который вследствие продолжительного пребывания в Константинополе и вследствие женитьбы на знатной гречанке перешел в греческое подданство. “Общеупотребительный язык, — говорит Филельф, — испортился в устах простого народа и подвергся искажениям в устах многочисленных иноземцев и торговцев, которые ежедневно толпами стекаются в столицу и смешиваются с ее населением. Произведения Аристотеля и Платона были так неясно и так бесцветно переведены на латинский язык последователями именно этой школы. Но мы придерживаемся тех греков, которые избегли этой заразы и которые одни достойны нашего подражания. В домашних беседах они до сих пор говорят на языке Аристофана и Эврипида, на языке афинских историков и философов, а слог их произведений еще более обработан и еще более правилен. Люди, состоящие при византийском дворе по своему происхождению или по своим должностям, сохраняют старинное изящество и чистоту языка без малейшей посторонней примеси, а природная грация этого языка всего более заметна среди знатных матрон, которые не имеют никаких сношений с иноземцами — и не только с одними иноземцами: ведь они живут в полном уединении и в их среду не проникают взоры даже их собственных соотечественников. Их редко можно встретить на городских улицах, так как они выходят из дому только в вечерние сумерки для посещения церквей и самых близких родственников. В этих случаях они выезжают верхом, закрываются вуалем и их обыкновенно сопровождают родственники, мужья или прислуга”.
