Среди греков многочисленное и богатое духовенство посвящало себя религиозным обязанностям; их монахи и епископы всегда отличались степенностью и строгостью нравов и не следовали примеру латинского духовенства, увлекавшегося не только мирскими целями и удовольствиями, но даже военными предприятиями. Истратив значительную долю своего времени и своих дарований на благочестие, на праздность и на церковные и монастырские раздоры, самые любознательные из них и самые честолюбивые принимались за изучение духовных и светских произведений, написанных на их родном языке. Духовенство руководило образованием юношества; школы философии и красноречия не закрывались вплоть до падения империи, и можно положительно утверждать, что внутри стен Константинополя хранилось более книг и знаний, чем сколько их было разбросано по обширным западным странам. Но мы уже ранее указывали на одно важное различие: греки или вовсе не двигались вперед, или делали попятные шаги, между тем как латины делали быстрые успехи. Народы воодушевлялись сознанием своей независимости и соревнованием и даже в узкой сфере итальянских государств было более многолюдства и предприимчивости, чем в суживавшихся пределах Византийской империи. В Европе низшие классы общества высвободились из-под ига феодального рабства, а приобретение свободы есть первый шаг к любознательности и к просвещению. Употребление латинского языка, хотя и в грубом извращении, поддерживалось суеверием; университеты на всем пространстве от Болоньи до Оксфорда посещались тысячами учащихся, а дурно руководимое рвение этих учащихся могло быть направлено на более благородные и более возвышенные занятия. При возрождении знаний Италия прежде всех сбросила свой саван, а поучения и пример красноречивого Петрарки могут основательно считаться предвестниками лучшей будущности. Изучение древних римских писателей и подражание им придали слогу чистоту и вызвали более благородные чувства и более основательные суждения, и ученики Цицерона и Виргилия стали с уважением и с любовью приближаться к святилищу, где хранились произведения тех греков, которые были наставниками этих писателей. При разграблении Константинополя французы и даже венецианцы относились с пренебрежением к произведениям Лизиппа и Гомера и уничтожили их; но памятники искусства могут быть уничтожены одним ударом, а бессмертные произведения ума могут быть вопроизведены пером в бесчисленных копиях; честолюбие Петрарки и его друзей заключалось именно в том, чтобы добывать такие копии и достигать понимания их содержания. Турецкое оружие, конечно, ускорило бегство Муз, и мы пугаемся при мысли, что греческие школы и библиотеки могли быть уничтожены, нежели Европа успела восстать от наводнившего ее варварства, и что семена знаний могли быть разбросаны по ветру, когда итальянская почва еще не была готова к их культуре.
Самые ученые из итальянцев пятнадцатого столетия сознавали и одобряли возрождение греческой литературы, находившейся в забвении в течении многих сот лет.
Однако и в Италии и по ту сторону Альпов было несколько замечательных ученых, отличавшихся в века невежества знанием греческого языка, а национальное тщеславие громко превозносило редкие примеры такой учености. Не вдаваясь в оценку их достоинств, мы должны заметить, что их ученость не имела никаких особых мотивов и не приносила никакой пользы, что им нетрудно было удовлетворять и самих себя, и своих еще более невежественных соотечественников, что у них было мало манускриптов, написанных на языке, которому они научились таким удивительным образом, и что этот язык не преподавался ни в одном из западных университетов. Только в одном уголке Италии от него уцелели некоторые остатки в том диалекте, на котором говорило местное население или, по меньшей мере, местное духовенство. Следы влияния колоний дорических и ионийских никогда не были совершенно изглажены; калабрийские церкви были долго привязаны к константинопольскому престолу, а монахи св. Василия продолжали свои ученые занятия на Афонской горе и в восточных школах. Калабрия была родиной того Варлаама, о котором нам уже прежде приходилось упоминать как о сектанте и посланнике; этот Варлаам прежде всех воскресил по той стороне Альп воспоминания о Гомере или, по меньшей мере, знакомство с произведениями греческого поэта.
По словам Петрарки и Боккачо, он был небольшого роста, хотя и был велик своей ученостью и своим гением, отличался проницательностью своего ума, хотя выражался медленно и с трудом. В течение многих столетий (как они уверяют) Греция не производила человека, который мог бы равняться с ним по историческим, грамматическим и философским познаниям, и его личные достоинства прославлены аттестациями константинопольских монархов и ученых. Одна из таких аттестаций дошла до нас, где, оказывавший покровительство его противникам, император Кантакузин был вынужден сознаться, что этому глубокомысленному и прозорливому логику были хорошо знакомы произведения Евклида, Аристотеля и Платона. При авиньонском дворе он вступил в близкую связь с первым из латинских ученых Петраркой, а главным мотивом их литературных сношений было обоюдное желание учиться. Тосканец принялся за изучение греческого языка с пылкой любознательностью и с усидчивым прилежанием и после борьбы с сухими и трудными основными правилами языка стал мало-помалу понимать красоты поэтов и философов, умы которых были сродны с его собственным; но он недолго пользовался обществом и уроками этого полезного помощника: Варлаам отказался от своего бесплодного звания посла и по возвращении в Грецию раздражил толпы фанатических монахов, попытавшись заменить светом разума тот свет, который они искали в своем пупке. После трехлетней разлуки два друга снова встретились при неапольском дворе, но великодушный ученик отказался от этого удобного случая усовершенствоваться в греческом языке, доставив Варлааму своими рекомендациями маленькое епископство на его родине, в Калабрии. Петрарку отвлекали от изучения иностранного языка его разнообразные занятия, любовь и дружба, переписка с разными лицами и частые путешествия, лавры, которые он пожинал в Риме, и его тщательно обработанные сочинения в прозе и в стихах, а по мере того как он старел, знание греческого языка становилось не столько предметом его надежд, сколько предметом его желаний. Когда ему было около пятидесяти лет, один византийский посол, принадлежавший к числу его друзей и владевший обоими языками, подарил ему экземпляр произведений Гомера; в ответе Петрарки сказались и его красноречие, и его признательность, и его сожаления. Расхвалив великодушие дарителя и достоинства подарка, в его глазах более драгоценного, чем золото и рубины, он продолжает так: “Присылая мне подлинный и оригинальный экземпляр произведений божественного поэта, этого источника всякой изобретательности, вы сделали мне такой подарок, который достоин и вас самих, и меня; вы этим исполнили и ваше обещание, и мои желания. Но ваша щедрость не может удовлетворять меня вполне; вы должны бы были подарить мне вместе с произведениями Гомера и вас самих, то есть того, кто мог бы водить меня по этим полям света и мог бы раскрыть перед моими удивленными глазами все, что есть чудесного в “Иллиаде” и в “Одиссее”. Но увы! Гомер для меня нем или я для него глух, и я не в состоянии наслаждаться красотой, которая находится в моем обладании. Я поместил его рядом с Платоном, царя поэтов рядом с царем философов, и горжусь, смотря на таких знаменитых гостей. Я уже приобрел все, что было переведено из их бессмертных произведений на латинский язык, но хотя я и не могу извлекать никакой для себя пользы из того, что эти почтенные греки представляются мне в своих национальных костюмах, я все-таки нахожу в этом удовольствие. Я с наслаждением смотрю на Гомера, и всякий раз, как беру в руки безмолвный том его произведений, я со вздохом восклицаю: великий бард! с каким удовольствием я стал бы внимать твоим песнопениям, если бы смерть одного друга и прискорбное отсутствие другого не притупляли моего слуха! Впрочем, я еще не теряю всякой надежды: пример Катона служит для меня утешением и поощрением, так как Катон познакомился с греческой литературой только в последнем периоде своей жизни.
