После скучного и утомительного семидесятисемидневного плавания священная эскадра стала на якорь подле Венеции, а в оказанном ей приеме обнаружились и радость, и роскошь этой могущественной республики. Владычествовавший над всем миром скромный Август никогда не требовал от своих подданных таких почестей, какие были возданы независимым государством его слабому преемнику. Палеолог восседал на троне, поставленном на корме его корабля, когда дож и венецианские сенаторы приехали к нему с визитом или, по греческой манере выражаться, для того, чтобы воздать ему поклонение. Они прибыли на “буцентавре”, который сопровождали двенадцать великолепных галер; море было усеяно бесчисленными гондолами, на которых жители Венеции выехали частью для того, чтобы увеличить пышность зрелища, частью для собственного удовольствия; музыка и радостные возгласы оглашали воздух; не только матросы, но даже корабли были одеты в шелк и в золото, а во всех эмблемах и внешних украшениях римские орлы фигурировали наряду со львами св. Марка. Триумфальная процессия направилась по большому каналу и проехала под мостом Риальто; восточные чужеземцы с удивлением смотрели на дворцы, на церкви многолюдного города, как будто всплывшего из глубины моря, но им было невесело смотреть на украшавшие город трофеи, которые были вывезены из Константинополя после его разграбления. После двухнедельного пребывания в гостеприимной Венеции Палеолог продолжал свое путешествие в направлении к Ферраре частью сухим путем, частью водою, и по этому случаю Ватикан подчинил свою гордость требованиям политики, оказав Палеологу такой же почет, какой исстари воздавался восточным императором. Греческий монарх въехал в город на черном коне; но впереди его вели белого как молоко коня, на котором сбруя была украшена золотыми орлами; а балдахин несли над его головой князья дома д’Эсте — сыновья и родственники Николая, который состоял в звании римского маркиза и был более могуществен, нежели сам император. Палеолог сошел с коня только у подножия дворцовой лестницы; папа встретил его у входа в свои апартаменты, не допустил его до коленопреклонения и, обняв его, как сына, посадил рядом с собой по левую руку. Патриарх не хотел сойти со своей галеры на сушу, пока не будет условлено исполнение такого церемониала, который свидетельствовал бы о почти полном равенстве епископов римского и константинопольского; этот последний получил от первого братский и дружеский поцелуй, и ни один из греческих епископов не согласился целовать ногу западного примаса. При открытии собора представители светской и духовной власти заявили притяжение на почетное место в центре и Евгению удалось уклониться от древнего церемониала, введенного Константином и Маркианом, только при помощи указания на тот факт, что его предместники не присутствовали на соборах Никейском и Халкедонском. После долгих прений было решено, что одна из двух наций займет правую сторону церкви, а другая — левую, что кафедра св. Петра будет поставлена на первом месте перед рядами латинского духовенства, а трон греческого императора будет поставлен впереди его духовенства против второго места, не занятого западным императором, и на одинакой с ним высоте.

Но лишь только празднества и исполнение формальностей уступили место более серьезным переговорам, греки оказались недовольными и своей поездкой, и самими собой, и папой. Посланцы Евгения уверяли в Константинополе, что положение папы самое блестящее и что он стоит во главе европейских монархов и прелатов, готовых по его требованию верить ему в то, что он прикажет и взяться за оружие, когда он этого захочет. Его бессилие обнаружилось в незначительном числе съехавшихся на вселенский собор в Феррару епископов: при открытии первой сессии соборных заседаний латины были в числе только пяти архиепископов, восемнадцати епископов и десяти аббатов. За исключением герцога Бургундского, ни один из западных монархов не удостоил соборные заседания своим личным присутствием или присылкой послов; к тому же не было никакой возможности отменить те постановления Базельского собора, которые были направлены против достоинства и против личности Евгения и которые имели последствием избрание нового папы. При таком положении дел Палеолог счел нужным испросить отсрочку, чтобы иметь время выговорить от латинов какое-нибудь мирское вознаграждение за соединение церквей, столь непопулярное среди его подданных, — и публичные заседания собора были закрыты после первой сессии более чем на шесть месяцев. Император поселился на лето вместе со своими отборными фаворитами и “янычарами” в обширном монастыре, находившемся среди красивой местности, неподалеку от Феррары; предаваясь тем удовольствиям охоты, он позабыл о бедственном положении церкви и государства и упорно истреблял дичь, не обращая никакого внимания на основательные жалобы маркиза и землепашцев. Тем временем его несчастным грекам приходилось вести тяжелую жизнь изгнанников и бедняков; на ежемесячное содержание каждого чужеземца было назначено от трех до четырех золотых флоринов, и хотя эта сумма не доходила до семисот флоринов, ее уплата неоднократно задерживалась римским правительством по недостатку денег или из политических расчетов. Они с нетерпением ожидали своего освобождения, но их отъезду препятствовала тройная преграда: при выезде из Феррары от них требовали паспортов, выданных их начальством; венецианское правительство обязалось задерживать и отсылать назад беглецов, а в Константинополе их ожидало неизбежное наказание — отлучение от церкви, денежные пени и судебный приговор, подвергавший их, несмотря на их духовное звание, раздеванию догола и публичному бичеванию. Только ввиду необходимости выбирать одно из двух — или выносить голод, или не отказываться от религиозных прений — греки согласились на открытие первого заседания и с крайней неохотой последовали за беглым собором из Феррары во Флоренцию. Это новое перенесение собора в другой город было вызвано настоятельной необходимостью: в Ферраре появилась моровая язва; преданность маркиза внушала подозрения; наемные войска герцога Миланского стояли у ворот города, а так как они занимали Романию, то папе, императору и епископам пришлось не без труда и не без опасностей пробираться во Флоренцию по редко посещаемым тропинкам Апеннин.

Но над всеми этими препятствиями восторжествовали время и политика. Запальчивость членов Базельского собора принесла Евгению более пользы, чем вреда; европейским народам был крайне неприятен раскол; они отвергли избрание Феликса Пятого, который был сначала герцогом Савойским, потом пустынником и, наконец, был выбран папой, и самые могущественные монархи, сблизившись с его соперником, мало помалу перешли от дружелюбного нейтралитета к прочной преданности. Легаты перешли вместе с несколькими пользовавшимися уважением членами собора на сторону римлян, многочисленность и репутация которых постепенно росли; на Базельском соборе осталось только тридцать девять епископов и триста членов низшего духовенства, между тем как собравшиеся во Флоренции латины могли ссылаться на подпись самого папы, восьми кардиналов, двух патриархов, восьми архиепископов, пятидесяти двух епископов и сорока пяти аббатов или начальников религиозных орденов. После девятимесячных трудов и после прений, на которые было употреблено двадцать пять сессий, они достигли той выгоды и той славы, что ввели единение с греками. Четыре главных вопроса были предметом прений между представителями двух церквей: 1. Употребление пресного хлеба в Евхаристии. 2. Свойства чистилища. 3. Верховенство папы. 4. Однородное или двойственное исхождение Св.Духа. Интересы каждой из двух наций отстаивались десятью богословами; латины находили твердую опору в неистощимом красноречии кардинала Юлиана, а самыми отважными и самыми даровитыми вождями греческой рати были Марк Эфесский и Виссарион Никейский. Мы можем заметить в похвалу успехов человеческого рассудка, что первый из этих вопросов был признан относящимся к такому несущественно важному обряду, который можно без греха видоизменять сообразно с господствующими в данную минуту и в данном месте мнениями. Относительно второго вопроса обе стороны сошлись в убеждении, что для очищения верующих от тех грехов, которые могут быть прощены, должно существовать переходное положение, а о том, будут ли их души очищаться стихийным огнем, существовали сомнения, которые могли быть по прошествии нескольких лет правильно разрешены спорщиками на самом месте очищения. Вопрос о притязаниях папы на верховенство казался более важным и более существенным; но жители Востока всегда чтили римского епископа как первого из пяти патриархов, и они без затруднений согласились на то, что он будет пользоваться своей юрисдикцией согласно с церковными уставами; это была такая неопределенная уступка, которую можно было истолковывать или обходить сообразно с требованиями данной минуты. Исхождение Святого Духа от одного Отца или от Отца и Сына составляло такой догмат веры, который гораздо глубже проник в человеческое сознание, и на соборных заседаниях в Ферраре и во Флоренции латинская прибавка слова filioque была разделена на два вопроса: легальна ли она и православна ли. Едва ли представляется надобность заявлять о том, что я отношусь к этому предмету с беспристрастным равнодушием; тем не менее я полагаю, что для греков служило твердой опорой постановленное Халкедонским собором запрещение прибавлять какие-либо новые статьи к никейскому или, верней, константинопольскому символу веры. В делах этого мира нелегко объяснить, каким образом собравшиеся на совещание законодатели могут связывать руки у своих преемников, облеченных одинаковою с ними властью. Но то, что внушено свыше, должно считаться истинным и неизменным, и никакой епископ или никакой провинциальный собор не имеет права делать нововведения, несогласные с постановлениями католической церкви. Что касается сущности этого догмата, то аргументы обеих сторон были одинаково вески и спорам не предвиделось конца; рассудок приходит в замешательство при мысли об исхождении Божества; положенное на алтаре Евангелие не давало на этот счет никаких указаний; разнородные тексты писаний св. отцов могли быть извращены подлогом или могли быть истолкованы софистами вкривь и вкось, а греки были незнакомы ни с характером латинских святых, ни с их богословскими произведениями. Мы можем быть уверены только в том, что ни одну из двух партий не могли убедить аргументы противников. Разум может просветить человека, зараженного предрассудками, а более точное и более полное знакомство с предметом, доступным для нашего понимания, может исправить составленное по первому взгляду ошибочное о нем мнение; но епископы и монахи с детства привыкли повторять формулу, составленную из таинственных слов; и честь их нации и их личная честь зависели от повторения тех слов, а их узкие умы ожесточились и воспламенились от раздражительных публичных диспутов.