Однако этот питомец, называвшийся Иоанном Палеологом, был более всех других византийских монархов расположен верить и повиноваться пастырю западной церкви. Его мать Анна Савойская получила святое крещение в лоне латинской церкви; ее брак с Андроником принудил ее переменить имя, одежду и культ, но ее сердце по-прежнему принадлежало ее родине и ее религии; она руководила как воспитанием своего сына, так и его действиями, когда он сделался мужчиной если не по уму, то, по меньшей мере, по росту, и стал царствовать. Когда он избавился от своих врагов и снова вступил на престол, турки еще владычествовали на Геллеспонте, сын Кантакузина еще держался с оружием в руках в Адрианополе, а Палеолог не мог полагаться ни на самого себя, ни на свой народ. По совету своей матери и в надежде получить иноземную помощь он отказался от прав, принадлежащих церкви и государству, и втайне переслал папе через одного итальянского агента раболепный документ, подписанный красными чернилами и скрепленный золотою печатью. Первая статья этого договора состояла из клятвы в преданности и покорности Иннокентию Шестому и его преемникам — верховным первосвященникам римской и католической церкви. Император обещал принимать с должным почетом их легатов и нунциев, отвести дворец для их резиденции и церковь для их богослужения и отдать своего второго сына Мануила в залог своей искренности. За эти уступки он просил как можно скорее прислать подкрепления из пятнадцати галер с пятьюстами рыцарями и тысячью стрелками для того, чтоб защищать его от христианских и магометанских врагов. Палеолог обязывался наложить такое же духовное иго на свое духовенство и на своих подданных; но так как следовало ожидать сопротивления со стороны греков, то он предлагал два способа преодолеть это затруднение — подкуп и воспитание. Легату было предоставлено право раздавать вакантные бенефиции тем лицам духовного звания, которые подпишутся под ватиканским символом веры; для того чтоб познакомить константинопольское юношество с латинским языком и с латинскими доктринами, были основаны три школы и имя наследника престола Андроника было поставлено во главе списка учеников. Палеолог заявил, что если не достигнет цели ни убеждением, ни силой, он сочтет себя недостойным царствовать, передаст папе всю свою царскую и отеческую власть и уполномочит Иннокентия руководить семейством, управлением и бракосочетанием своего сына и преемника. Но этот договор не был приведен в исполнение и не был опубликован; римские галеры существовали только в воображении монарха точно так же, как и покорность греков, и только благодаря тайне, которою был покрыт договор, император избежал позора такого бесплодного унижения.

Над его головой скоро разразилась буря турецкого нашествия; после утраты Адрианополя и Романии он оказался запертым в своей столице в качестве вассала высокомерного Мурада и в унизительной надежде, что этот варвар поглотит его после всех других. В этом позорном положении Палеолог решился отплыть в Венецию и броситься к стопам папы; он был первый византийский монарх, посетивший незнакомые западные страны; однако только там мог он искать утешения и помощи, а его появление в священной коллегии было менее унизительно для его достоинства, чем его появление в оттоманской Порте. В ту пору римские первосвященники только что возвращались после долгого отсутствия из Авиньона на берега Тибра; Урбан Пятый, отличавшийся кротким и добродетельным характером, поощрял или разрешил благочестивую поездку греческого монарха и мог гордиться тем, что в течение одного и того же года принимал в Ватикане два царственных призрака, изображавших в своем лице величие Константина и Карла Великого. Во время этого унизительного визита константинопольский император, утративший все свое тщеславие под влиянием своего бедственного положения, зашел в выражениях своей покорности на словах и на деле за пределы того, чего можно было ожидать. Он был подвергнут предварительному испытанию и в присутствии четырех кардиналов признал в качестве истинного католика верховенство папы и двойное исхождение Святого Духа. После того как он исполнил этот обряд очищения, его допустили на публичную аудиенцию в храм св. Петра; окруженный кардиналами, Урбан восседал на своем троне; после трех коленопреклонений греческий монарх поцеловал у святого отца ногу, руки и, наконец, рот; папа отслужил в его присутствии обедню, дозволил ему вести своего мула за узду и угостил его роскошным обедом в Ватикане. С Палеологом обходились дружески и с почетом; однако между императорами восточным и западным соблюдалось некоторое различие и первому из них не было дано право читать нараспев Евангелие вместо диакона. В пользу этого новообращенного Урбан постарался снова воспламенить религиозное рвение французского короля и других западных монархов, но они были совершенно равнодушны к тому, что касалось общей пользы, и были заняты только домашними распрями. Свою последнюю надежду император возложил на Иоанна Гауквуда, или Акуто, который во главе отряда авантюристов, называвшегося белым братством, опустошал Италию на всем пространстве от Альпов до Калабрии, продавал свои услуги тем, кто в них нуждался, и навлек на себя отлучение от церкви тем, что пускал из лука стрелы в папскую резиденцию. На ведение переговоров с этим разбойником папа дал особое разрешение, но Гауквуду не доставало сил или мужества для такого предприятия, а для Палеолога, быть может, было счастьем то, что он не получил ожидаемой помощи, которая стоила бы ему дорого, не достигла бы цели и могла сделаться для него опасной. Разочарованный грек приготовился к отъезду, но даже на возвратном пути он был задержан крайне унизительным препятствием. При проезде через Венецию он занял там большие суммы денег за громадные проценты; но его денежный сундук был пуст, его кредиторы были нетерпеливы, и он был задержан в качестве самого верного обеспечения уплаты долга. Его старший сын Андроник, исполнявший в Константинополе обязанности регента, неоднократно получал от императора настоятельное приказание истощить все ресурсы, даже обобрать церкви для того, чтоб избавить отца от плена и позора. Но этот бесчувственный юноша был равнодушен к несчастью своего отца и втайне радовался его задержанию; государство было бедно, духовенство было неподатливо, а в оправдание такого равнодушия и такой мешкотности нетрудно было подыскать и кое-какие религиозные соображения. За такую непростительную небрежность регент получил строгий выговор от своего благочестивого брата Мануила, который немедленно продал или заложил все, что имел, отплыл в Венецию, освободил своего отца и отдал самого себя в залог за его долг. По возвращении в Константинополь Палеолог и в качестве отца, и в качестве императора отблагодарил каждого из своих двух сыновей по их заслугам; но благочестивая поездка в Рим не изменила к лучшему ни верований, ни нравов предававшегося лени Палеолога, а его вероотступничество или его обращение в истинную веру, не имевшее никаких ни духовных, ни мирских последствий, было скоро позабыто и греками и латинами.

Через тридцать лет после возвращения Палеолога из Италии его сын и преемник Мануил предпринял по таким же мотивам, но в более широких размерах, поездку на Запад. В одной из предшествующих глав я говорил о его договоре с Баязидом, о нарушении этого договора, об осаде или блокаде Константинополя и о прибытии французских подкреплений под начальством отважного Бусико. Мануил обращался к латинским монархам за помощью через своих послов, но его уверили, что личное присутствие несчастного монарха способно разжалобить самых грубых варваров и вызвать от них содействие, а советовавший предпринять эту поездку маршал подготовил прием византийскому монарху. Страна была во власти турок, но морской переезд в Венецию был беспрепятствен и безопасен; Италия приняла Мануила как первого или, по меньшей мере, как второго из христианских монархов; он внушал сострадание, потому что в нем видели поборника христианской религии, а достоинство, с которым он себя вел, не дозволило этому состраданию перейти в презрение. Из Венеции он отправился в Падую и в Павию, и даже тайный союзник Баязида герцог Миланский доставил ему почетный конвой до самой границы своих владений. На французской границекомандированные королем должностные лица приняли на себя все заботы о его особе, о его путешествии и о его путевых издержках, а в находящийся вблизи от столицы Шарантон выехали к нему навстречу верхами и в полном вооружении две тысячи самых богатых граждан. У ворот Парижа его приветствовали канцлер и парламент; затем Карл Шестой, сопровождаемый принцами своего дома и своими вельможами, радушно обнял своего собрата. Константинова преемника одели в белую шелковую одежду и посадили верхом на белого как молоко коня; эта последняя подробность имела важное значение во французском придворном этикете; белый цвет считался символом верховной власти, а германский император во время своего последнего пребывания в Париже высокомерно потребовал этого отличия, но, получив решительный отказ, был принужден довольствоваться черным конем. Мануилу отвели помещение в Лувре; празднества и балы сменялись одни другими, и французы изощряли свою любезность на то, чтоб выставлять напоказ свою роскошь и развлекать скорбь императора банкетами и охотой; ему дозволили пользоваться его собственной часовней, а язык, обряды и одеяния греческого духовенства поражали удивлением сорбоннских богословов и, быть может, производили между ними скандал. Но при самом поверхностном знакомстве с положением королевства император должен был прийти к убеждению, что было бы напрасно ожидать существенной помощи от Франции. Хотя у несчастного Карла и бывали такие минуты, когда к нему возвращался рассудок, но он беспрестанно снова впадал в бешенство и в беспамятство; его брат герцог Орлеанский и его дядя герцог Бургундский попеременно захватывали в свои руки бразды правления и своим пагубным соперничеством подготовили междоусобную войну. Первый из них был пылкий юноша, проводивший жизнь в роскоши и любовных похождениях; последний был отец того графа Иоанна Неверского, который был незадолго перед тем выкуплен из турецкого плена, и хотя бесстрашный сын с нетерпением желал отомстить за свое поражение, более благоразумный отец не желал вовлекаться в новые расходы и опасности. Когда Мануил насытил любопытство французов и, быть может, успел им надоесть, он решился посетить соседний остров. На пути из Дувра в Лондон ему было оказано в Кентербери почтительное гостеприимство настоятелем и монахами св. Августина, а в Блакгеде, окруженный своими придворными, король Генрих Четвертый сам приветствовал греческого героя (я выражаюсь словами нашего древнего историка) и в течение нескольких дней оказывал ему в Лондоне почет, подобающий восточному императору. Но положение Англии было еще менее благоприятно для замыслов о священной войне, чем положение Франции. В том самом году наследственный монарх был свергнут с престола и лишен жизни; царствовавший в ту пору король был счастливый узурпатор, который был наказан за свое честолюбие недоверием к окружающим и угрызениями совести, и Генрих Ланкастерский не мог ни сам удалиться, ни удалить свои войска от трона, который беспрестанно потрясали заговоры и восстания. Он скорбел об участи константинопольского императора, ценил его личные достоинства и устраивал в честь его празднества; но если английский монарх и согласился поступить в число крестоносцев, то он сделал это только для того, чтоб удовлетворить своих подданных, и, быть может, для того, чтоб успокоить свою совесть притворным намерением взяться за такое святое дело. Осыпанный подарками и почестями, Мануил возвратился в Париж и после двухлетнего пребывания на Западе направился через Германию и Италию в Венецию; оттуда он отплыл в Морею, где стал спокойно дожидаться момента своей гибели или своего спасения. Однако он избегнул позорной необходимости публично или втайне торговать своей религией. Латинскую церковь раздирал раскол: папы римский и авиньонский оспаривали один у другого право владычества над европейскими королями, народами и университетами, а император из желания снискать дружбу обеих партий воздерживался от всяких сношений с бедными и непопулярными соперниками. Время его путешествия совпало с юбилейным годом, но он проехал через Италию, не попытавшись получить или заслужить полную индульгенцию, которая заглаживает грехи верующих или избавляет их от необходимости покаяния. Римский папа оскорбился этим пренебрежением, обвинил императора в неуважении к одному изображению Христа и обратился к итальянским владетелям с советом не оказывать никакой помощи этому упорному еретику.