Таков портрет великодушного победителя, нарисованный по указаниям его собственных мемуаров и посвещенный его сыну и внуку через девятнадцать лет после его смерти, то есть в такое время, когда правду еще помнили тысячи людей, а явная ложь была бы принята за сатиру на то, как он поступал на самом деле. Эти бесспорно веские свидетельства служили руководством для всех персидских историков, но лесть, в особенности на Востоке, гнусна и смела, а безжалостное и позорное обхождение с Баязидом удостоверено рядом свидетелей; мы приведем некоторые из сообщаемых ими сведений по порядку времени и национальности. 1. Читатель, конечно, не забыл, что маршал Бусико, уезжая, оставил французский гарнизон для защиты Константинополя. Эти французы должны были прежде всех и самым достоверным образом узнать о гибели своего грозного противника и более нежели вероятно, что некоторые из них сопровождали греческое посольство, отправлявшееся в лагерь Тамерлана. Через семь лет после совершившегося факта слуга и историк маршала описал по их рассказам страдания Баязида в тюрьме и его смерть. 2. Имя итальянца Поджио пользуется заслуженною известностью наряду с именами тех людей, которые содействовали оживлению ученых исследований в пятнадцатом столетии. Свой изящный диалог о превратностях фортуны он написал на пятидесятом году своей жизни, через двадцать восемь лет после победы, одержанной над турками Тамерланом, которого он ставит наряду с варварами, прославившимися в древнем мире. О военных подвигах Тимура и о введенной им дисциплине Поджио имел сведения от некоторых очевидцев; он не позабыл указать и на столь подходящий к избранному им сюжету пример оттоманского монарха, которого скиф посадил, как дикого зверя, в железную клетку и выставлял напоказ по всей Азии. Я могу к этому присовокупить свидетельство двух итальянских хроник, быть может, еще ранее написанных; они, по меньшей мере, служат доказательством того, что эта вымышленная или правдивая подробность распространилась по Европе вместе с первыми известиями о происшедшем перевороте. 3. В то время как Поджио славился в Риме, Ахмед Эбн Арабшах писал в Дамаске цветистую и недоброжелательную историю Тимура, для которой собрал материалы во время своих путешествий по Турции и Татарии. Оба писателя — латинский и арабский — говорят о железной клетке, а так как нет возможности допустить, чтоб между ними существовали какие-либо сношения, то их единомыслие служит ясным доказательством их правдивости. Ахмед Арабшах упоминает о другом нанесенном Баязиду оскорблении, которое отличается более семейным и более деликатным характером. Нескромность, с которою Баязид говорил в своем письме о женах и о разводах, глубоко оскорбила ревнивого татарина; поэтому на победном пиршестве вино подавалось гостям женщинами, и султан сам видел, как его собственные наложницы и жены служили вместе с рабынями и, не будучи прикрыты покрывалами, останавливали на себе нескромные взоры гостей. Рассказывают, будто его преемники, за исключением только одного, воздерживались от законных браков в предупреждение подобного позора, а что такого обыкновения и такого образа мыслей оттоманы придерживались по меньшей мере в шестнадцатом столетии, удостоверено наблюдательным Бузбекием, который ездил от венского двора послом к великому Сулейману. 4. Вследствие различий языка свидетельство греческих писателей не менее самостоятельно, чем свидетельство писателей латинских и арабских. Я оставляю в стороне Халкокондила и Дуку, которые славились в более позднюю эпоху и выражались менее положительным тоном; но мы должны обратить более серьезное внимание на свидетельство Георгия Франца, который был протовестиарием при последних императорах и родился за год до битвы при Анкаре. Через двадцать два года после этой битвы он был отправлен послом к Мураду Второму, и этот историк, вероятно, разговаривал с какими-нибудь старыми янычарами, которые были взяты в плен вместе с султаном и сами видели, как он сидел в своей железной клетке. 5. Последним и самым лучшим свидетельством служат те турецкие летописи, с которыми справлялись или из которых делали выписки Леунклавий, Покок и Кантемир. Во всех них со скорбью говорится о заключении пленника в железной клетке, и мы не можем отказать в некотором доверии национальным историкам, которые не могли клеймить позором татарина, не покрывая вместе с тем позором и своего монарха, и свое отечество.
Из этих противоположных указаний можно сделать правдоподобный вывод, занимающий середину между двумя крайними мнениями. Я охотно допускаю, что Шерефедин Али верно описал официальное свидание, на котором смягчившийся вследствие одержанной победы завоеватель выказывал притворное великодушие. Но Баязид мало помалу оттолкнул его от себя своим неуместным высокомерием; ненавидевшие Баязида анатолийские принцы были и правы, и настойчивы в своих обвинениях, и Тимур обнаружил намерение торжественно вести своего царственного пленника в Самарканд. Попытка подвести под палатку Баязида подкоп, чтоб доставить ему возможность спастись бегством, заставила монгольского императора подвергнуть пленника более тяжелым стеснениям, а так как Тимур беспрестанно переезжал с места на место, то можно полагать, что поставленная на повозку железная клетка была придумана не с целью подвергнуть Баязида бесцельному унижению, а в видах предосторожности. Тимур читал в каком-то баснословном рассказе, что точно так же было поступлено с одним из царствовавших в Персии его предшественников, и он заставил Баязида изображать личность и искупать вину римского цезаря. Но душевные и физические силы Баязида не выдержали этого испытания, и его преждевременная смерть, может быть не без основания, приписана жестокосердию Тимура. Император не вступал в борьбу с мертвыми; слеза и гробница — вот все, чем он мог почтить пленника, который уже высвободился из-под его власти, а хотя сыну Баязида Мусе и было дозволено царствовать над развалинами Бурсы, тем не менее большая часть анатолийской провинции была возвращена завоевателем ее законным владетелям.
Азия была во власти Тимура на всем протяжении от берегов Иртыша и Волги до Персидского залива и от берегов Ганга до Дамаска и до Архипелага; его армии были непобедимы, его честолюбие было беспредельно, и он из религиозного рвения замышлял завоевание и обращение в магометанство западных христианских царств, уже трепетавших от страха при одном его имени. Он уже достиг самых отдаленных окраин твердой земли; но между континентами европейским и азиатскимкатились волны хотя и неширокого, но непроходимого моря, а у повелителя стольких туменов, или мириад всадников, не было ни одной галеры. Переправа через Босфор в Константинополь находилась во власти христиан, а переправа через Геллеспонт в Галлиполи находилась во власти турок. Ввиду серьезной опасности и те и другие позабыли о различии своих религиозных верований для того, чтоб действовать в общих интересах сообща и с энергией; они загородили обе переправы кораблями и укреплениями и отказывали в транспортных судах, за которыми Тимур обращался то к той, то к другой нации, ссылаясь на свое намерение напасть на ее врагов. В то же время они льстили его гордости подарками, походившими на уплату дани, и отправкой смиренных посольств и старались склонить его к отступлению со всеми подобающими победителю почестями. Сын Баязида Сулейман молил его о милосердии к своему отцу и к самому себе, принял от него написанный красными чернилами патент на владение Романией, которая уже принадлежала ему по праву завоевания, и снова выразил горячее желание броситься к стопам повелителя всего мира. Греческий император (или Иоанн, или Мануил) обязался уплачивать такую же дань, какую платил турецкому султану, и скрепил это обязательство присягой, от которой освободил свою совесть, лишь только монгольские армии удалились из Анатолии. Но страх и воображение приписывали честолюбивому Тамерлану новые, более обширные и более фантастические замыслы; ему приписывали намерение покорить Египет и Африку, пройти все пространство, отделяющее берега Нила от Атлантического океана, проникнуть в Европу через Гибралтарский пролив и, наложив свое иго на христианские государства, возвратиться домой через степи России и Татарии. Эта отдаленная и, быть может, воображаемая опасность была отклонена изъявлением покорности со стороны египетского султана; о верховенстве Тимура свидетельствовали в Каире почести, которые ему воздавались в молитвах, и монеты, а об обязанности Африки уплачивать дань свидетельствовали в Самарканде редкий жираф и девять страусов. Наше воображение не менее поражено удивлением при мысли, что монгольский завоеватель мог, живя в своем лагере подле Смирны, задумать и почти осуществить нашествие на Китайскую империю. В это предприятие вовлекали Тимура национальная честь и религиозное рвение. Пролитые им потоки мусульманской крови могли быть искуплены только истреблением такого же числа неверующих, а так как он уже стоял в ту пору у ворот рая, то он мог всего вернее обеспечить свое блестящее туда вступление уничтожением китайских идолов, основанием в каждом городе мечетей и введением поклонения единому Богу и его пророку Магомету. Недавнее изгнание Чингисова рода было унижением монгольского имени, а неурядица внутри империи представляла удобный случай для отмщения. Основатель династии Мин, знаменитый Гонгву, умер за четыре года до битвы при Анкаре, а его внук, слабый и несчастный юноша, сгорел в своем дворце, после того как миллион китайцев погибли в междоусобной войне. Прежде чем очистить Анатолию, Тимур отправил на ту сторону Сыр-Дарьи многочисленную армию или, верней, колонию из своих старых и новых подданных для того, чтоб они расчистили ему путь, покорили языческих калмыков и монголов и основывали в степи города и заводили магазины, а благодаря усердию своих полководцев он скоро получил подробный план и описание неизвестных стран, лежащих между устьями Иртыша и Китайской стеной. Во время этих приготовлений император довершил завоевание Грузии, провел зиму на берегах Аракса, усмирил возникшие в Персии волнения и медленно возвратился в столицу после кампании, продолжавшейся четыре года и девять месяцев.
