При выборе способа нападения, французы и венецианцы расходились в мнениях, так как каждая из двух наций предпочитала тот способ борьбы, к которому была привычна. Венецианцы не без основания утверждали, что в Константинополь было всего легче проникнуть со стороны моря и гавани. Французы могли с честью для себя утверждать, что они достаточно долго вверяли свою жизнь и свою фортуну легким ладьям и прихотливому элементу и потому громко требовали приличной для рыцарей борьбы пешими или на конях, но на твердой земле и лицом к лицу с врагом. Они благоразумно пришли к такому соглашению, что каждая из двух наций возьмется за то, что всего более соответствует ее характеру; под охраной флота армия достигла оконечности гавани; перекинутый через реку каменный мост был торопливо приведен в исправность и шесть французских отрядов раскинули в виду столицы свой лагерь на базисе треугольника, простирающегося на четыре мили от гавани до Пропонтиды. Расположившись на краю широкого рва и у подножия высокого городского вала, они имели достаточно досуга, чтоб взвесить трудность своего предприятия. Из городских ворот часто выходили то с правой, то с левой стороны их маленького лагеря, отряды кавалерии и легкой пехоты, которые забирали мародеров, уничтожали в окрестностях съестные припасы, заставляли крестоносцев браться за оружие по пяти и по шести раз в день и принудили их построить палисаду и окопы для их собственной безопасности. Оттого ли, что венецианцы не доставили съестных припасов в достаточном количестве, или оттого, что франки были слишком обжорливы, в лагере стали раздаваться обычные и, быть может, основательные жалобы на голод и лишения; муки оставалось только на три недели, а отвращение солдат к соленому мясу побудило их употреблять в пищу мясо их лошадей. Дрожавшего от страха узурпатора поддерживал его зять Феодор Ласкарис - храбрый юноша, мечтавший о роли спасителя своего отечества и о верховной власти; равнодушных к судьбе своего отечества греков пробудила опасность, угрожавшая их религии; но самую твердую надежду они возлагали на силу и мужество гвардии, состоявшей, по словам современный писателей, из варангов, датчан и англичан. После непрерывных десятидневных усилий почва была выровнена, ров был засыпан, апроши осаждающих были подведены правильно и двести пятьдесят военных машин стали очищать вал от его защитников, разрушать стены и подкапываться под самый фундамент. Лишь только образовалась брешь, были приставлены штурмовые лестницы; благодаря своей многочисленности и своей выгодной позиции, защитники города отразили отважных латинов, но они восхищались мужеством тех пятнадцати рыцарей и сержантов, которые, взобравшись на стену, не покидали этого опасного пункта, пока не были сброшены оттуда вниз или взяты в плен императорскими гвардейцами. Со стороны гавани морская атака велась венецианцами более успешно и этот находчивый народ употребил в дело все средства, какие только были известны до изобретения пороха. Галеры и корабли выстроились в два ряда так, что их фронт вытянулся на протяжение тройного полета стрелы; для быстро двигавшихся галер служили поддержкой тяжелые и высокие суда, у которых палуба, корма и башни служили платформами для военных машин, стрелявших поверх первой линии. Солдаты, соскочив с галер на берег, немедленно приставили свои штурмовые лестницы и стали взбираться по ним; большие суда, подвигавшиеся более медленно в промежутках, спустили подъемные мосты и таким образом открыли путь по воздушному пространству от своих мачт до вала. Среди боя всякий мог заметить почтенного дожа, стоявшего в полном вооружении у кормы своей галеры. Перед ним развевалось большое знамя св. Марка; его угрозы, обещания и просьбы воодушевляли гребцов; его корабль первым пристал к берегу и Дандоло был первый воин, вышедший на берег. Народы восхищались самоотвержением слепого старца, не подумав о том, что его преклонные лета и недуги уменьшали цену его жизни и увеличивали цену бессмертной славы. Знамя республики было внезапно водружено невидимой рукой (знаменосец, вероятно, был убит) на городском валу; венецианцы быстро завладели двадцатью пятью башнями и, безжалостно прибегнув к помощи огня, принудили греков очистить соседний городской квартал. Дож послал своим союзникам извещение о своем успехе, но опасность, в которой они находились, заставила его прекратить нападение. Великодушно заявив, что он предпочитает умереть вместе с пилигримами, чем одержать победу ценой их гибели, Дандоло отказался от приобретенного успеха, отозвал свои войска и поспешил на помощь к своим союзникам. Он нашел шесть измученных и уменьшившихся числом французских отрядов окруженными шестидесятью эскадронами греческой кавалерии, из которых самый незначительный был более многочислен, чем самое большое из французских подразделений. Стыд и отчаяние побудили Алексея сделать последнее усилие и вывести все свои войска на бой; но когда он увидел, что латины выстроились в порядке и не падают духом, им овладела робость и после нескольких стычек на большом расстоянии от лагеря он к вечеру отвел назад свои войска. Его страх усилился от ночного безмолвия или от ночной суматохи; собрав сокровище из десяти тысяч фунтов золота, трусливый узурпатор, постыдно покинув свою жену, свой народ и свой трон, сел в барку, переехал среди ночной темноты через Босфор и высадился с позорной безопасностью в одной маленькой фракийской гавани. Лишь только греческая знать узнала о его бегстве, она стала искать пощады и мира в темнице, где слепой Исаак ежеминутно ожидал появления палача. Исаак, обязанный непостоянству фортуны и спасением своей жизни и своим вторичным возвышением, облекся в императорскую порфиру и снова воссел на престоле среди павших к его стопам рабов, у которых он не был в состоянии различить непритворный страх от притворной радости. Утром следующего дня военные действия были приостановлены и латинские вожди были поражены удивлением при получении послания от законного императора, который выражал нетерпеливое желание обнять своего сына и наградить своих великодушных избавителей.

Но эти великодушные избавители не желали выпускать из своих рук заложника, пока не получат от его отца своей награды или, по меньшей мере, обещания уплатить им эту награду. Чтоб приветствовать императора, они выбрали четырех послов - Матвея Монморанси, нашего историка маршала Шампани и двух венецианцев. Городские ворота растворились при приближении этих послов; по обеим сторонам улиц стояли датские и английские гвардейцы со своими боевыми секирами; приемная комната блестела золотом и драгоценными каменьями, этими недостойными заместителями мужества и могущества; рядом со слепым Исааком восседала его супруга, которая была сестрой короля Венгрии, а ее появление привлекло во дворец знатных греческих дам, которые смешались с толпой сенаторов и воинов. Латинские послы выражались устами маршала как люди, сознававшие свои заслуги, но уважавшие создание своих собственных рук, и император ясно понял, что обязательства, принятые его сыном по отношению к венецианцам и к пилигримам, должны быть исполнены без колебаний и отсрочек. Удалившись в особую комнату вместе с императрицей, с одним камергером, с переводчиком и четырьмя послами, отец юного Алексея с беспокойством выразил желание знать, в чем заключались обязательства его сына. Ему отвечали, что он должен подчинить восточную империю папе, содействовать освобождению Святой Земли и немедленно уплатить двести тысяч марок серебра. “Эти условия тяжелы, - был осмотрительный ответ императора, - их нелегко принять и трудно исполнить, но нет таких условий, которые превосходили бы меру ваших заслуг и достоинств”. После этих удовлетворительных заверений, бароны сели на коней и ввели наследника константинопольского престола в город и во дворец. Юность Алексея и его необычайные похождения расположили все сердца в его пользу и он был торжественно коронован вместе со своим отцом в Софийском соборе. В первые дни его царствования, народ, довольный тем, что снова мог жить в достатке и спокойствии, радовался такой счастливой развязке трагедии, а недовольная знать скрывала свои сожаления и опасения под личиной радости и преданности. Во избежание беспорядков и столкновений между двумя несходными между собой нациями, французам и венецианцам были отведены помещения вне города, в предместьях Галате и Пере; но они могли беспрепятственно входить в город для закупок или для свиданий со своими знакомыми, и движимые благочестием или любопытством пилигримы ежедневно посещали константинопольские церкви и дворцы. Эти необразованные иноземцы едва ли были в состоянии наслаждаться произведениями изящных искусств, но они были поражены великолепием того, что видели, и бедность их родных городов увеличивала в их глазах и многолюдность и богатство главной метрополии христианства. И из личных интересов и из признательности юный Алексей нередко нисходил с высоты своего звания, чтоб делать фамильярные визиты своим латинским союзникам, а при той свободе, которая царствует на пирушках, легкомысленная живость французов иногда забывала о присутствии восточного императора. На более серьезных совещаниях было условлено, что соединение двух церквей должно быть делом времени и терпения; но алчность не так сговорчива, как религиозное рвение, и большая сумма была безотложно уплачена для удовлетворения нужд крестоносцев и для того, чтоб положить конец их докучливым требованиям. Алексей тревожился при мысли об их предстоявшем удалении; их отсутствие избавило бы его от тех обязательств, которых он еще не был в состоянии выполнить, но его друзья оставили бы его беззащитным и одиноким на жертву своенравию и суеверию его вероломных подданных. Он попытался продлить их пребывание в Константинополе на один год с тем условием, что будет покрывать их издержки и заплатит от их имени за наем венецианских судов. Это предложение обсуждалось в совете баронов, и после неоднократных споров и колебаний большинство голосов и на этот раз последовало совету дожа, решив удовлетворить просьбу юного императора. За тысячу шестьсот фунтов золота маркиз Монферратский согласился сопровождать Алексея во главе армии по европейским провинциям для того, чтоб упрочить авторитет юного монарха и преследовать его дядю, между тем как присутствие Балдуина и его союзников французских и фландрских держало бы константинопольских жителей в повиновении. Экспедиция была удачна; слепой император восхищался успехами своего оружия и охотно внимал предсказаниям льстецов, что то же самое Провидение, которое возвысило его от тюремного заключения до престола, излечит его подагру, возвратит ему зрение и будет печься о продолжительном благополучии его царствования. Но недоверчивого старца тревожила возраставшая слава его сына, а его гордость не могла скрыть от его зависти того факта, что его собственное имя произносилось слабо и неохотно в народных возгласах, между тем как царственный юноша был предметом искренних и общих похвал. Нашествие союзников пробудило греков из девятисотлетнего усыпления, рассеяв их иллюзию, будто столица Римской империи недоступна для неприятельских армий. Западные иноземцы нарушили неприкосновенность города и распорядились скипетром Константина; их царственный клиент скоро сделался так же непопулярен, как были непопулярны они сами; недуги Исаака усилили презрение, которое внушали всем известные его пороки, а юного Алексея стали ненавидеть как вероотступника, отказывавшегося от нравов и от религии своего отечества. Все знали или подозревали, какой договор он заключил с латинами; народ и в особенности духовенство питали благочестивую привязанность к своей религии и к своим суевериям; в каждом монастыре и в каждой лавочке громко рассуждали об угрожавших церкви опасностях и о папской тирании. Пустая казна не была в состоянии удовлетворять требований царской роскоши и вымогательства иноземцев; греки не хотели уплачивать общей контрибуции во избежание угрожавших им рабства и грабежа; угнетение богачей возбуждало еще более опасную личную ненависть, а тем, что император обращал дорогую посуду в слитки и снимал с образов их дорогие украшения, он оправдывал обвинения в расколе и в святотатстве. В отсутствие маркиза Бонифация и юного императора, Константинополь сделался жертвой общественного бедствия, причиной которого были религиозное рвение и неосмотрительность фламандских пилигримов. Разгуливая по городу, они были скандализованы видом мечети или синагоги, в которой предметом поклонения был единый Бог без всякого компаньона или сына. Они прибегли к самому целесообразному способу вести полемику, напали на неверных с мечом в руках и стали обращать в пепел их жилища; но эти неверные осмелились заодно с соседними христианами защищать свою жизнь и свою собственность, и зажженное ханжеством пламя уничтожило самые православные и ни в чем невинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар свирепствовал на протяжении одной мили от гавани до Пропонтиды, то есть в самых густо-застроенных и густонаселенных частях города. Нелегко привести в ясность, сколько великолепных церквей и дворцов было обращено в дымящиеся развалины, как была велика ценность товаров, истребленных в торговых улицах, и как было велико число семейств, пострадавших от общественного бедствия. Дож и бароны тщетно отклоняли от себя ответственность за это несчастие; оно усилило непопулярность латинов и состоявшая из пятнадцати тысяч человек латинская колония, торопливо покинув город ради своей собственной безопасности, переселилась в предместье Перу под охрану союзнических знамен. Император возвратился с триумфом; но самая твердая и самая искусная политика не могла бы предохранить этого несчастного юношу от бури, среди которой погибли и он сам и его правительство. И его собственные влечения и советы его отца привязывали его к тем, кто были его благодетелями; но Алексей колебался между признательностью и патриотизмом, между страхом, который внушали ему его подданные, и страхом, который внушали ему его союзники. Он утратил уважение и доверие тех и других вследствие своей слабости и нерешительности и в то время, как он приглашал маркиза Монферратского занять дворец, он дозволял константинопольской знати составлять заговоры для освобождения отечества, а народу дозволял браться за оружие с той же целью. Не обращая никакого внимания на трудности его положения, латинские вожди настаивали на своих требованиях, оскорблялись его мешкотностью, стали не доверять его намерениям и наконец потребовали от него решительного ответа, желает ли он мира или войны. Это высокомерное требование было заявлено через посредство трех французских рыцарей и трех венецианских депутатов, которые опоясались своими мечами, сели на своих коней, пробились сквозь грозную народную толпу и бесстрашно проникли во дворец греческого императора. Они решительным тоном перечислили свои заслуги и его обязательства и смело заявили, что если их основательные требования не будут удовлетворены вполне и немедленно, они впредь не будут считать его ни государем ни своим другом. После такого вызова, еще никогда не оскорблявшего императорский слух, они удалились, не обнаружив никаких признаков страха; но сами послы были удивлены тем, что вышли невредимыми из раболепного дворца и из среды рассвирепевшего населения, а их возвращение в лагерь послужило сигналом для обоюдных неприязненных действий.