В лагерях Юстиниана и Маврикия теория военного искусства была не менее хорошо знакома, чем в лагерях Цезаря и Траяна. Византийские мастеровые еще не разучились придавать самый крепкий закал железу, которое добывалось из Тосканы или из Понта. Магазины были наполнены всякого рода оружием и для нападения и для обороны. В том, что касалось постройки и употребления кораблей, военных машин и укреплений, варвары удивлялись необыкновенной изобретательности народа, над которым они так часто одерживали верх на полях сражений. Тактика, военный устав, военные эволюции и употреблявшиеся в древности военные хитрости изучались по греческим и римским писателям. Но обезлюдевшие или выродившиеся провинции уже не были в состоянии доставлять таких людей, которые были бы способны владеть этим оружием, охранять эти стены, плавать на этих кораблях и применять с отвагой и с успехом к делу теорию военного искусства. Гений Велисария и Нарсеса развился без наставников и не оставил учеников. Ни честь, ни патриотизм, ни благородные суеверия не могли воодушевлять бездушные толпы рабов и иностранцев, унаследовавшие почетное название легионов; только в лагерях император должен бы был повелевать с деспотической властью и только в лагерях не подчинялись этой власти и оскорбляли ее; золотом он и сдерживал, и усиливал своеволие войск; но их пороки были неизбежным последствием их организации, их победы были случайностью, а их дорого стоившее содержание истощало государство, которого они не были способны защищать. После продолжительной и пагубной снисходительности Маврикий задумал излечить это закоренелое зло; но его опрометчивая попытка, навлекшая гибель на его собственную голову, лишь усилила общественный недуг. Преобразователь должен быть чист от всяких подозрений в личном интересе и должен пользоваться доверием и уважением тех, кого он намеревается исправить. Маврикиевы войска, быть может, вняли бы голосу победоносного вождя; они пренебрегли увещаниями политиков и софистов, а когда они получили Эдикт, приказывавший удерживать из их жалованья расходы на их вооружение и обмундирование, они стали проклинать жадность монарха, не умевшего ценить опасности и лишения, от которых он сам был избавлен. И в азиатских, и в европейских лагерях стали вспыхивать частые и неистовые мятежи; рассвирепевшие эдесские солдаты преследовали своих дрожавших от страха командиров упреками, угрозами и побоями; они ниспровергли статуи императора, бросали камни в чудотворную икону Христа и частью сбросили с себя иго всех гражданских и военных законов, частью ввели добровольную субординацию, которая могла быть опасным примером для будущего. Монарх, который всегда был далеко от места мятежа и часто был вводим в заблуждение насчет его мотивов, не мог ни делать уступок, ни настаивать на своих приказаниях сообразно с требованиями минуты. Но из опасения общего восстания он слишком охотно принимал всякий военный подвиг и всякое изъявление покорности за искупление вины; новая реформа была отменена так же торопливо, как она была опубликована, и войска были приятно удивлены тем, что вместо наказаний и стеснений им милостиво обещали льготы и награды. Но солдаты приняли без признательности запоздалые и вынужденные императорские милости; их наглость усилилась, когда они убедились в его слабости и в своей собственной силе, и взаимная ненависть дошла до того, что уже не было ни желания загладить прошлое, ни надежды на примирение. Историки того времени усвоили ходивший в народе слух, будто Маврикий замышлял истребление той армии, которую старался преобразовать; этому злобному замыслу приписывали дурное поведение Комменциола и милостивое к нему расположение императора, и все века должны клеймить бесчеловечие или скупость монарха, который мог бы предотвратить умерщвление находившихся в руках кагана двенадцати тысяч пленников, если бы внес за них ничтожный выкуп в шесть тысяч золотых монет. В пылу справедливого негодования император приказал дунайской армии не трогать находившихся в провинции запасов и прозимовать на подвластной Аварам неприятельской территории. Тогда ее неудовольствие дошло до крайних границ: она объявила, что Маврикий не достоин верховной власти, прогнала или умертвила верных его приверженцев и под предводительством простого центуриона Фоки возвратилась усиленным маршем к окрестностям Константинополя. После длинного ряда императоров, вступавших на престол легальным путем, возобновились солдатские бесчинства третьего столетия; но такова была необычайность предприятия, что мятежники были испуганы своей собственной смелостью. Они не решались возвести своего фаворита на вакантный престол, и между тем как они отказывались от всяких переговоров с самим Маврикием, они поддерживали дружелюбные отношения с его сыном Феодосием и с тестем царственного юноши Германом. Прежнее общественное положение Фоки было так низко, что император не был знаком ни с именем, ни с характером своего соперника; но когда он узнал, что центурион был смел на мятеж, но робел при виде опасности, он с отчаянием воскликнул: “Увы! Если он трус, он наверняка сделается убийцей”.

Однако, если бы жители Константинополя не утратили мужества и преданности, Фоке пришлось бы истощить всю свою ярость в нападениях на городские стены, а благоразумие императора мало-помалу довело бы мятежную армию или до истощения ее сил, или до изъявления покорности. Во время зрелищ цирка, устроенных им с необычайной пышностью, Маврикий скрыл под самоуверенной улыбкой свою душевную тревогу, снизошел до того, что стал заискивать одобрения партий, и старался польстить их гордости тем, что принял от их трибунов списки девятисот синих и тысяча пятисот зеленых, делая вид, будто считает тех и других за надежные опоры своего престола. Их вероломные или вялые усилия обнаружили его слабость и ускорили его падение; партия зеленых была тайной сообщницей мятежников, а синие советовали обходиться с их восставшими соотечественниками снисходительно и мягко. Суровые добродетели Маврикия и его бережливость давно уже лишили его любви подданных: в то время как он шел босиком во главе церковной процессии, в него стали бросать камнями, и его телохранители были принуждены взяться за свои железные палицы, чтобы защитить его от нападения. Какой-то фанатичный монах бегал по улицам с обнаженным мечом, объявляя, что гнев Божий обрек императора на гибель, а народная толпа, посадив на осла какого-то низкого плебея, подражавшего императору и осанкой, и одеждой, преследовала его своими проклятиями. Маврикий питал недоверие к Герману, умевшему снискать расположение и солдат, и граждан; он трепетал от страха, грозил, но откладывал казнь: патриций укрылся в церковном святилище; народ вступился за него; стража покинула городские стены, и с наступлением ночи беззащитный город сделался жертвой пламени и грабежа. Несчастный Маврикий сел на небольшую барку вместе с женой и девятью детьми с целью переехать на азиатский берег; но сильный ветер принудил его высадиться на берег у церкви св. Автонома, вблизи от Халкедона, откуда он поспешил отправить своего старшего сына Феодосия к персидскому монарху с просьбой доказать ему свою признательность и дружбу. Сам он не пожелал искать спасения в бегстве; его мучили физические страдания от седалищной ломоты; его ум ослабел от суеверий; он терпеливо выжидал исхода революции и публично обращался к Всевышнему с горячими мольбами, чтобы наказание за его прегрешения было наложено на него в этой жизни, а не в будущей. После отречения Маврикия от престола партии синих и зеленых стали оспаривать одна у другой право выбирать императора; но любимец синих был отвергнут их завистливыми противниками, и сам Герман был увлечен народной толпой, которая устремилась к находившемуся в семи милях от столицы Гебдомонскому дворцу для того, чтобы преклониться перед величием центуриона Фоки. Скромное намерение Фоки уступить престол более знатному и более достойному претенденту — Герману встретило со стороны этого последнего еще более упорное и одинаково искреннее сопротивление; Сенат и духовенство подчинились требованиям Германа, и лишь только патриарх убедился в православии религиозных верований центуриона, он дал счастливому узурпатору свое благословение в церкви св. Иоанна Крестителя.