Он выразил желание уснуть на золотой кровати на счет императора. Богатства Константинополя и искусное трудолюбие его художников были немедленно употреблены в дело для удовлетворения этой прихоти; но когда работа была окончена, каган презрительно отверг подарок, недостойный величия могущественного царя. Это были случайные взрывы его высокомерия, но его жадность была более постоянной и более легко удовлетворимой страстью; богатые и регулярно доставлявшиеся запасы шелковых одеяний, мебели и посуды внесли в палатки скифов грубые зачатки искусств и роскоши, индийский перец и корица возбуждали аппетит варваров; ежегодная субсидия, или дань, была увеличена с восьмидесяти тысяч золотых монет до ста двадцати, а после всякого перерыва ее уплаты вследствие войны первым условием нового мирного договора всегда было внесение недоимки с громадными процентами. Принимая тон варвара, непривычного ко лжи, аварский монарх делал вид, будто он оскорблен недобросовестностью греков; однако и сам он не уступал самым цивилизованным нациям в искусстве притворяться и обманывать. В качестве преемника лангобардов он заявил свои права на важный город Сирмий, издревле служивший оплотом для иллирийских провинций. Равнины Нижней Венгрии покрылись аварской конницей, а в Герцинском лесу был построен флот из больших шлюпок с целью спуститься по Дунаю и перевезти на Саву материалы, необходимые для постройки моста. Но так как господствовавший над слиянием двух рек сильный гарнизон Сингидуна мог воспрепятствовать этому плаванию и разрушить замыслы кагана, то этот последний разогнал все опасения, дав торжественную клятву, что он ничего не замышляет ко вреду империи. Он клялся символом бога войны, своим мечом, что намеревался строить мост через Саву не для того, чтобы напасть на римлян. “Если я нарушу мою клятву,— продолжал неустрашимый Баян,— пусть и я сам, и мой народ погибнет от меча; пусть небеса и небесное божество огонь обрушат на наши головы! Пусть леса и горы погребут нас под своими развалинами! И пусть Сава потечет вспять наперекор законам природы и поглотит нас в своих разгневанных волнах!” Произнеся это проклятие, он спокойно спросил, какая клятва считалась у христиан самой священной и ненарушимой и какое клятвопреступление было всего более опасно нарушать. Епископ Сингидуна подал ему евангелие, которое каган принял с благоговением, став на колена.
“Клянусь,— сказал он, — тем Богом, который выразил свою волю в этой священной книге, что у меня нет ни лжи на языке, ни коварства в душе”. Лишь только он встал, он стал торопиться постройкой моста и отправил посланца, чтобы возвестить о том, чего не желал долее скрывать. “Известите императора,— сказал вероломный Баян,— что Сирмий окружен со всех сторон. Посоветуйте ему удалить оттуда граждан, вывезти их имущество и отказаться от обладания городом, которому уже нельзя оказать ни помощи, ни защиты”. Оборона Сирмия продолжалась более трех лет без всякой надежды на помощь извне; городские стены еще были невредимы; но внутри их голод свирепствовал до тех пор, пока полунагие и голодные жители не сдались на капитуляцию с правом удалиться, куда пожелают. Находившийся в пятидесяти милях оттуда Сингидун постигла более жестокая участь: его здания были срыты до основания, а его жители были осуждены на рабство и изгнание. Однако от развалин Сирмия не осталось никаких следов, а выгодное положение Сингидуна скоро привлекло туда новую колонию склавинов, и слияние Савы с Дунаем до сих пор охраняется укреплениями Белграда, или Белого Города, обладание которым так часто и так упорно оспаривали друг у друга христиане и турки. Белград отделен от стен Константинополя расстоянием в шестьсот миль; все это пространство было опустошено огнем и мечом; кони аваров купались попеременно то в Эвксинском море, то в Адриатическом, и напуганный приближением более свирепого врага, римский первосвященник дошел до того, что стал смотреть на лангобардов как на защитников Италии. Один пленник, доведенный до отчаяния тем, что его соотечественники отказались внести за него выкуп, познакомил аваров с искусством строить и употреблять в дело военные машины; но первые попытки аваров в этом деле были неудачны, и в том, что касалось сооружения машин, и в том, что касалось их употребления, а сопротивление Диоклетианополя и Береи, Филиппополя и Адрианополя скоро истощило и искусство, и терпение осаждающих. Баян вел войну по-татарски; тем не менее он был доступен человеколюбию и великодушию: он пощадил город Анхиал за то, что местные целебные воды восстановили здоровье самой любимой из его жен, и сами римляне признавались, что их измученная голодом армия была накормлена и спасена благодаря великодушию врага. Его власть простиралась на Венгрию, Польшу и Пруссию от устьев Дуная до устьев Одера, а его недоверчивая политика заставляла его разделять и переселять его новых подданных. Восточные страны Германии, оставшиеся незанятыми вследствие удаления вандалов, были заселены славянскими колонистами; те же самые племена мы находим в соседстве с Адриатическим и с Балтийским морями, а в самом центре Силезии встречаются вместе с именем самого Баяна названия иллирийских городов Нейсса и Лиссы. Каган так распределил и свои войска, и свои провинции, что первый натиск неприятеля обрушивался на его данников, жизнью которых он вовсе не дорожил; поэтому неприятельский меч уже успевал притупиться, прежде чем имел дело с врожденной храбростью авар.
Благодаря союзу с Персией оказалось возможным употребить находившиеся на Востоке войска на защиту Европы, и Маврикий, десять лет выносивший дерзости кагана, объявил, что лично поведет свою армию против варваров. В течение двух столетий ни один из преемников Феодосия не появлялся на полях сражений; они беспечно проводили свою жизнь в константинопольском дворце так, что греки совершенно позабыли о том, что название император в своем первоначальном смысле означало начальника республиканских армий. Воинственный пыл Маврикия встретил противодействие в низкой лести Сената, в трусливых суевериях патриарха и в слезах императрицы Константины; все они умоляли его возложить трудности и опасности скифской компании на одного из своих военачальников. Не обращая внимания на их советы и просьбы, император отважно выступил в поход и удалился от столицы на расстояние семи миль; перед фронтом было развернуто священное знамя креста, и Маврикий с гордым сознанием своего могущества сделал смотр многочисленным ветеранам, сражавшимся и побеждавшим по ту сторону Тигра. Анхиал был окончательным пределом его наступательного движения и на море, и на суше: он безуспешно ожидал чуда в ответ на свои ночные молитвы; его душа была потрясена смертью любимой лошади, встречей с кабаном, бурей с ветром и дождем и рождением уродливого ребенка, и он совершенно позабыл о том, что самое лучшее из всех предзнаменований — решимость обнажить свой меч на защиту своего отечества. Под предлогом приема персидских послов император возвратился в Константинополь, заменил заботы о войне заботами о благочестии и обманул общие ожидания как своим приездом, так и выбором своих заместителей. Слепое пристрастие родственной привязанности могло бы служить оправданием для назначения главнокомандующим его брата Петра, который уже был известен тем, что обращался в бегство с одинаковым позором, и перед варварами, и перед своими солдатами, и перед жителями одного римского города. Этот город — если мы не введены в заблуждение сходством названий и характера жителей — был знаменитый Азимунций, один устоявший против нашествия Аттилы. Мужество, с которым в ту пору защищалось его воинственное юношество, перешло по наследству к следующим поколениям, и жители получили от первого и от второго Юстина почетную привилегию браться за оружие лишь для защиты своей родины. Брат Маврикия попытался нарушить эту привилегию и присоединить отряд этих патриотов к служившим в его армии наемникам; они удалились в церковь, но он не побоялся нарушить святость этого убежища; народ вступился за них, запер городские ворота, появился на городском валу с оружием в руках, и трусость Петра оказалась равной с его наглостью и несправедливостью. Военные заслуги Комменциола могут служить сюжетом скорее для сатиры или для комедии, чем для серьезной истории, так как он не обладал даже столь обыкновенным достоинством личной храбрости. Его торжественные совещания, странные эволюции и секретные распоряжения всегда имели целью доставить ему предлог для бегства или для проволочек. Если он выступал на встречу к неприятелю, красивые долины Гемских гор представлялись для него непреодолимым препятствием; но во время отступления он с бесстрашной любознательностью отыскивал неудобопроходимые и заглохшие тропинки, о существовании которых позабыли даже местные старожилы. Единственная кровь, которую он проливал, текла из-под ланцета хирурга по случаю действительной или мнимой его болезни, а его здоровье, отличавшееся необыкновенной способностью предчувствовать приближение варваров, всегда восстанавливалось от спокойствия и безопасности зимнего сезона. Монарх, который был способен назначить на высшую должность и поддерживать этого недостойного фаворита, не имеет никаких прав на славу, которую стяжал назначенный им в помощники к Комменциолу Приск. В пяти сражениях, которые, как кажется, были проведены с искусством и с энергией, семнадцать тысяч двести варваров были взяты в плен; около шестидесяти тысяч, вместе с четырьмя сыновьями кагана, были убиты; римский военачальник застал врасплох мирный округ гепидов, полагавшихся на покровительство авар, а свои последние трофеи он стяжал на берегах Дуная и Тиссы. Со смерти Траяна римские армии не проникали так глубоко внутрь древней Дакии; однако военные успехи Приска оказались бесследными и бесплодными: он был отозван вследствие опасения, что неустрашимый Баян готовится со свежими силами отомстить за свое поражение под стенами Константинополя.
