— Вы совсем не говорите по-итальянски? — не без удивления спросил Казанова (после того, как провел всю беседу по-французски).

— Нет, мсье.

— Сколько же вы здесь прожили?

— Восемнадцать лет.

— Что?! И за все это время даже не начали изучать язык?

— Ах, мсье, — ответствовал Блез с неподражаемой наивностью, — какой же смысл учить язык народа, у которого нет своей cuisine[41]?

Дав Блезу пару цехинов и велев ему приготовить легкий ужин, Казанова вступил во владение своим казино, который он намеревался время от времени оживлять смехом Розауры и ее поцелуями. Конечно, Казанова отдавал себе отчет в том, что агент в этот самый момент докладывал одному из бесчисленных правительственных шпионов, кто снял казино; знал он и то, что о каждом посещении жены графа Лаурано будет доложено Триумвирату. Однако это мало его тревожило, так как он знал, что Триумвират не считал адюльтер опасным для государства, если только это не было связано с политикой, что, безусловно, никоим образом не относилось к Розауре, хотя, видимо, имело какое-то отношение к Анриетте…

Анриетта… Казанова не хотел думать об Анриетте и, конечно, только еще больше думал о ней. Ах! Если бы на месте Розауры была Анриетта… Он вздохнул — да, Казанова именно вздохнул, и притом сентиментально, и, чтобы отвлечься от своих мыслей, подоткнул сутану (а он по какой-то причуде надел ее) и стал составлять нежный, но исполненный огня эротический сонет Розауре, и хотя часть огня, несомненно, предназначалась ей, большая часть нежности была… Казанова прервал сонет на полуслове, снял серебряное кольцо с ляпис-лазуритом и сокрытой под камнем миниатюрой и положил его в кармашек для часов.

Воздав таким образом должное отсутствующей любви, которая всегда терпит ущерб, он вернулся к прерванному занятию. Переписал сонет на надушенную бумагу с золотым обрезом и вложил в нежную записочку, в которой вместе с выражением своей преданности, более вечной, чем Вселенная, просил Розауру как можно скорее приехать в казино. Все это он вручил слуге Марко Дзордзе, дав точные указания, как тайно передать послание преданному Розауре Андзолето — и дождаться ответа. После чего Казанова с чистой совестью взялся за чтение изящной поэмы господина де Вольтера «La Pucelle»[42], намереваясь с ее помощью убить время, пока у Блеза будет готов ужин.

Но тут — неведомо для Казановы — его дотоле удачное «проникновение галопом» в сердце Розауры наткнулось на препятствие. Дзордзе передал его письмо, а Андзолето искусно переправил его Розауре, но ответ бесконечно долго не поступал, и Дзордзе без толку торчал у дворца Розауры, пока она читала и перечитывала сонет и записку и то вздыхала и плакала, то немного успокаивалась и желала, чтобы жизнь не была такой тяжкой для бедных женщин. Не позволила ли она молодому красавцу слишком быстро завладеть ее сердцем? А что, если кто-то о них узнает? Да и потом, она ведь может забеременеть, а Джакомо может оказаться человеком неверным, так не рассказать ли ей все отцу Грегорио?

Казанова предупреждал ее в записке, чтобы она никому не доверялась, и, повинуясь этому приказу, Розаура быстро спрятала тайное послание и сонет за вырез платья на глазах у Марты, многоопытной горничной, столь философски слушавшей серенаду.

Дело в том, что Марта уже служила у молодых замужних дам и — что в данном случае более существенно — сама некогда была молодой, да и теперь была еще не настолько старой, чтобы не понимать жизни. Серенада… спрятанная записка… несколько слезинок — все эти небезынтересные факты убедили Марту в необходимости выяснить, что происходит, кто он и как далеко зашло дело. Подвергшись умелому допросу Марты, Розаура сначала небрежно вообще все отрицала; затем заявила, что Марта — испорченная женщина, раз может предположить такое, и пусть немедленно убирается из комнаты; а потом разрыдалась, повисла у Марты на шее, сказала, что любит его, сказала, что хотела бы умереть, и наконец, покраснев, извлекла из-за выреза платья записку и сонет.

Марта вытерла ей слезы и поцеловала, тотчас выказав сочувствие, которое ее хозяин, граф Лаурано, счел бы поразительным вероломством.

— Андзолето говорит, что его гондольер ждет ответа, — взволнованно произнесла Розаура; Марта молчала. — Наверное, не надо ему отвечать, да?

По-прежнему никакого отклика со стороны Марты.

— Ты считаешь, не надо?

— Если так считает ваше сиятельство.

— Дурочка! — Розаура, обрадовавшись возможности разрядить нервное напряжение, топнула на Марту. — Что ты-то считаешь?

— Я не вижу ничего дурного, если человек ведет себя естественно, — спокойно произнесла Марта.

— Естественно?! Но, Марта, разве это не смертный грех — возжелать чужую жену?

— Если красивый мужчина, притом молодой и денежный, готов потратить свои деньги, потому что влюбился в самую хорошенькую, самую скромную и самую заброшенную даму в Венеции, — чего же тут неестественного?

Розаура вздохнула. Она могла бы дать на это несколько ответов, но ответы высокоморальные давать не хотела, а аморальные — не смела. Марта взглянула на нее из-под опущенных ресниц и продолжала молчать, хотя у нее будет что сказать, когда настанет момент. Казанова не зря потратил деньги, велев Дзордзе дать любимой служанке Розауры пять дукатов и кучу обещаний.

— Он, очевидно, не в состоянии с собою совладать, — заметила бедняжка Розаура, снова вздохнув и ведя не слишком решительную внутреннюю борьбу в защиту супружеской чести графа Лаурано.

— Я-то думаю, что и не очень хочет, — возразила Марта. — Человек чувствительный сразу распознает хорошую женщину.

— Говорят, он большой любитель дам и очень непостоянный.

— Те, кто так говорит, скорей всего хотели бы заполучить его, да не могут, — сказала Марта.

— Нет, не могу я писать ему, — со вздохом произнесла Розаура и тут же добавила: — А он был такой добрый и щедрый в «Ридотто».

Марта молчала.

— Пожалуй, все-таки напишу и скажу, чтобы он меня не ждал и забыл обо мне.

— М-м, — иронически изрекла Марта, — на вашем месте я бы и мечтать не стала о том, чтобы приятно провести время с красивым молодым мужчиной. Я бы лучше сидела здесь одна и никого бы не видела, кроме старого паренте[43], который давным-давно забыл, что значит любить, — если вообще когда-либо знал.

Розаура помолчала, а потом по наивности выдала себя:

— В любом случае Лаурано все время крутится вокруг меня — представить себе не могу, какой бы можно придумать предлог, чтобы отлучиться достаточно надолго…

Тут Марта презрительно фыркнула.

— На будущей неделе его светлость отправится на материк взимать арендную плату, — сказала она.

— Я это знаю не хуже тебя, — возразила Розаура, — и знаю также, что он всегда берет меня с собой.

— О, святой Марк, смилуйся над нами! — воскликнула Марта, теряя наконец терпение. — Да неужели только это вас останавливает? Вы до последней минуты молчите, а потом скажите, что заболели — то ли у вас месячные, то ли еще что — и слишком вы себя плохо чувствуете, чтобы ехать, а он, конечно же, пусть едет.

— Он в жизни меня не оставит — слишком он ревнивый и подозрительный.

— Он куда ревнивее к своим деньгам. Скажите, что попросите вашу замужнюю сестру спать в это время у вас в комнате.

— Но мне же придется ей рассказать и попросить помочь мне и…

— Ба-а! Когда-нибудь и вы окажете ей такую же услугу. Теперь умойтесь-ка, а то все личико заплаканное, потом садитесь и пишите синьору ласковое письмо, а я отнесу его Андзолето.

Ибо Марте подумалось, что у красивого щедрого синьора вполне может быть красивый щедрый гондольер, так почему бы служанке не поразвлечься вместе с хозяйкой?

Записка Розауры попала к Казанове, когда он, мучимый голодом, дожидался «простого, но отменного» небольшого ужина, обещанного Блезом. Отсрочка свидания вызвала раздражение у Казановы, и он уже почти готов был послать к черту эту бездушную кокетку Розауру. Но, как поведал миру Вольтер, хорошая пища и вино рождают оптимизм, а ужин Блеза оказался отличным, как и превосходное бургундское. Перечитав после ужина письмо Розауры, Казанова был поражен его прямотой, его естественностью и скромностью. Да и придуманный ею план избежать бдительного ока графа звучал вполне выполнимо. Но все же целая неделя!..