— Если бы вы знали, сколько слез я пролила по вас, сколько бессонных ночей я провела, терзаясь угрызениями совести, глубоко несчастная! Я знаю: все это ничто по сравнению с тем, что пережили вы. Я вижу страдание в ваших глазах, на вашем лице, и в этом мое наказание, ибо тот, кого я люблю, ненавидит меня больше всех на свете. Если бы я хоть в самой малой доле могла возместить вам то, что я наделала. Я готова быть вашей слугою, вашей…

Фраза так и не была закончена, ибо вместо следующего слова нежные молящие уста прильнули к губам Казановы. До этой минуты — хоть Казанова и догадывался, что грядет, — он настраивал себя на сопротивление — сбросить ее с кровати, обозвать лицемеркой, предательницей… но ласковое прикосновение мягких теплых губ парализовало его волю и зажгло в нем неуемное пламя желания. Прежде чем в мозгу его родился протест, он схватил ее в объятия, прижал податливое тело к себе и покрыл его страстными поцелуями…

Сколько прошло времени, ни один из них не знал, когда раздался робкий стук в дверь. Отклика не последовало; тогда стук повторился громче и потом еще громче и настойчивее. А в комнате, за плотно запертой дверью, была разбросана женская одежда, и постель, еле освещенная ночником, являла собой ворох смятых простыней.

— Что такое? — раздался голос Казановы, хриплый от досады на помеху и явно доносящийся из-под чего-то.

— Лошади ждут вас, синьор, — послышался голос горничной. — Уже полночь, и отличная, ясная…

— Пошла вон! — ответил ей звонкий повелительный женский голос. — Скажи, чтобы поставили лошадей назад в конюшню и чтоб никто не подходил к этим дверям, пока не позвонят. Поняла?

— Да, сударыня, — сказала горничная.

Карета, запряженная двумя лошадьми, в сопровождении верхового неслась на бешеной скорости по дороге, огибающей озеро Леман, в направлении Женевы, уже видневшейся в отдалении. В карете сидел изможденный мужчина с красными и опухшими от бессонницы глазами и щетиной четырехдневной давности. В руке у мужчины были часы, на которые он в диком нетерпении поглядывал, а затем, просунув голову в окошко, кричал почтальонам, чтобы ехали быстрее, быстрее, быстрее! Выигрывал он минуты, но что такое минуты, когда опаздываешь на три дня?

Карета с грохотом влетела во двор «Белого льва», и почтальоны остановили взмыленных лошадей среди цоканья копыт, свиста кнутов и ругани. Швырнув им пригоршню монет, Казанова взбежал по ступенькам на крыльцо гостиницы и столкнулся с хозяином, который выскочил посмотреть, из-за чего такой кавардак. Казанова попросил хозяина уединиться с ним и, как только дверь тесного маленького кабинетика закрылась за ними, взволнованно спросил, схватив хозяина за плечо:

— Есть у вас письма для Джакомо Казановы?

— Нет, сударь, — ответил хозяин, вздрогнув и уставясь с интересом на человека, чей побег из Свинцовой тюрьмы сделал его известным всюду, где имелись газеты.

— Никакого послания вообще?

— Нет, сударь.

— Послушайте. Извините мою настырность. Для меня это трагически важно. Не останавливалась ли у вас дама по имени Анна или Анриетта д’Арси, или Казанова, или под любым другим именем, которая выглядит… — и он быстро описал Анриетту насколько мог точно и объективно.

— У нас была дама, более или менее похожая на ту, какую вы описали… — осторожно начал хозяин.

— И где она? Она тут? Немедленно отведите меня к ней.

— Она уехала, сударь, — сказал хозяин, покачав головой.

— Уехала?! Так я и знал! Казанова рухнул в кресло и закрыл лицо руками. Последовало долгое молчание — хозяин сначала разглядывал своего знаменитого и до крайности взволнованного гостя, а потом взял регистрационную книгу и стал ее листать. Казанова так же неожиданно вскочил с места, как прежде сел.

— Расскажите мне все, что вам о ней известно, — попросил он; его измученное лицо было усеяно капельками пота, хотя погода стояла достаточно холодная.

— Она приехала пять дней назад, — не спеша начал хозяин, — и записалась — вот видите, тут — как Анриетта Мезоннёв…

— Это моя фамилия по-французски, — пробормотал Казанова; лицо его было искажено тревогой. — А потом что?

— Она сняла комнату и велела приносить еду в номер, из гостиницы выходила только вечером прогуляться и возвращалась через час. Писем она не получала и вина не пила. Она приказала никого к ней не пускать. Весь день, сударь, — продолжал хозяин, благоговейно понизив голос, — она сидела у окна и смотрела на почтовые кареты и, можно сказать, даже на все повозки, какие проезжали мимо, — и так целых четыре дня, сударь мой.

— Продолжайте, — хрипло выговорил Казанова.

— Вчера вечером приехали четверо мужчин и стали расспрашивать, не видел ли я дамы или дамы с господином — и описали вас и ее…

— Что за люди? — прервал его Казанова.

— Видите ли… — Хозяин смущенно почесал в затылке. — Говорили они по-немецки, но могу поклясться, что они не из наших швейцарских кантонов. Я бы сказал: чужеземцы. Ну, я им сказал, что она никого не принимает, но они окружили меня и пригрозили полицией, если я им помешаю. Я пытался воспротивиться, но они все-таки заставили меня отвести их к ней в номер.

— А что было потом?

— Не знаю, сударь мой, откуда же мне знать. Когда она их увидела, то очень побледнела, но поднялась с кресла и сказала: «Значит, вы все-таки пришли за мной?» — «Да, мы пришли за вами», — сказал один из них очень мрачно и грозно, так мне показалось. Я бы охотно двинул ему как следует, чтоб он не говорил так с женщиной…

— Речь сейчас не об этом. Что было дальше?

— Она сказала, что готова ехать с ними, и в самом деле, сударь мой, похоже, спешила уехать…

— Желая меня спасти… — пробормотал Казанова.

— Потом она попросила оставить ее на две минуты одну — они долго препирались, потом согласились.

Хозяин умолк, глядя на Казанову круглыми встревоженными глазами, — ему было явно неприятно, что он не сумел — или оказался слишком робок — предотвратить случившееся.

— Ну, и что дальше? — спросил Казанова.

— Это, сударь, все. Они уехали — двое сели с ней в карету, точно она была под охраной. А потом мы обнаружили надпись, которую она нацарапала бриллиантом на оконном стекле.

— Отведите меня в ее комнату.

Казанова поднялся вслед за хозяином по безупречно чистой лестнице и прошел по коридору, до противного отдававшему швейцарской аккуратностью.

— Вот ее комната, сударь, — сказал хозяин, открывая дверь, и Казанова остановился на пороге, думая о том, какую долгую муку выстрадала Анриетта, дожидаясь его в этой комнате, в то время как он валялся в постели с донной Джульеттой, какая тревога, отчаяние и горечь от сознания неминуемой смерти затопили ее при виде жестоких мстителей. Опоздай он на день или даже на два — было бы еще не поздно.

Он вошел в комнату, постоял и затем подошел к окну. На одном из квадратиков он прочел сквозь слезы ее последнее послание ему:

«Прощай, моя любовь. Анриетта».