Другие писатели, до и после них, руководствовались теми же соображениями, заботясь о своей известности и о том, чтобы найти наиболее многочисленную аудиторию читателей. Генри Юл заметил также, что в то же самое время «Chronique latine» («Латинская хроника») Амато дю Монт Касси была переведена на французский язык другим монахом этого аббатства по просьбе графа Мальты — «для того, чтобы он умел читать и понимать по-французски и наслаждался бы этим языком». Мартино да Канале, венецианец и современник Марко Поло, пишет не труд, имеющий универсальное и энциклопедическое значение, a «Chronique» («Хронику») Венеции, где среди прочих других есть рассказ о роковой битве при Курцоле. Мартино сам редактирует текст на французском языке, «потому что язык французский — первый в мире и самый приятный для чтения и слуха как никакой другой. Взялся я перевести старую историю венецианцев с латинского на французский». Это было произведение компилятивного характера, в котором соединились фрагменты исторических текстов и воспоминаний — род литературы, в котором уже поднаторели многие авторы той эпохи. По своему жанру, по источникам вдохновения и причинам, побудившим его написать, а особенно по языку венецианская «Хроника» Мартино да Канале перекликается с «Описанием мира» с той разницей, что «Хроника» задумывалась как историческое произведение, а «Описание мира» представляет собой скорее географическую энциклопедию.

Еще более показательный пример этого пристрастия к французскому языку, охватившего даже итальянских ученых-энциклопедистов — монументальный труд Брюнетто Латинского (Бруно Латин) «Li Livres dou Tresor» («Книга Сокровищ»). Тосканец, родившийся во Флоренции, нотариус по роду занятий (как, возможно, и Рустичелло), видный деятель гвельфского движения и его партии, в 1260 году бежал во Францию. В 1263 году мы находим его в Аррасе, пишущим свой труд на французском языке. Он объясняет: «Никто не спросил себя, почему эти книги написаны на романском, на языке французов, раз мы итальянцы? Я скажу, что это по двум причинам: первая — потому что мы во Франции, а вторая — потому что язык этот более приятен на слух и лучше известен всем людям». Эти слова мог написать в своем предисловии и Рустичелло, который, однако, писал в Генуе.

Брюнетто вернулся во Флоренцию после победы партии гвельфов, поддерживавших власть папы в 1267 году. В 1275 году он становится, что примечательно, консулом Arte dei Giudici е Notai (правосудия и делопроизводства). Он умер во Флоренции в 1295 году — после того как восстановил и привел в порядок другую, более полную версию «Tresor» («Сокровища»), написанную также на французском языке. Бруно Латин, который считался одним из учителей Данте, был помещен последним в один из кругов Ада его «Божественной комедии», в круг содомитов. Это породило множество гипотез и комментариев, а также научных трудов (монументальное исследование Лангло). Но Данте просто наказал его за то, что тот использовал французский язык. Однако Данте, даже будучи сослан, не покидал Италии: ясно, что здесь противостоят два различных культурных слоя, два способа восприятия мира. Для всего литературного творчества той эпохи важное значение приобретает фактор странствий и путешествий, контактов с внешним миром. Волей-неволей темой сочинений становится политика и ее изменения. Как для авантюристов, деловых людей, так и для приверженцев тех или иных кланов и партий (для тосканцев в особенности) типичной становится ситуация, когда они вынуждены жить вдали от родины, при дворах иноземных правителей. Писатели, ученые, мемуаристы и рассказчики, часто будучи в изгнании, ищут покровительства, защиты и прибежища. При иностранных дворах они находят своих меценатов и стремятся завоевать авторитет и популярность. Таким образом, при королевских дворах образуется круг писателей-космополитов (литераторов, компиляторов), которых объединяет один язык. В XIV веке таким языком все еще является французский.

Выбирая между Марко и Рустичелло, отметим, что именно последний знает французский язык. Ничто не свидетельствует о том, что наш венецианец говорил на нем, хотя он мог держать в памяти некоторые слова и выражения, усвоенные во время его пребывания на Востоке: в Акре, которая тогда принадлежала франкам, и армянском Аясе, например. Видимо, заслуги по редактированию все-таки принадлежат пизанцу.

Довольствовался ли он только тем, что собирал информацию и переводил? Добавил ли он что-нибудь от себя, изменил ли в какой-то мере стиль первоисточника?

Некоторые критики и комментаторы отметили, что подобное сотрудничество не было примером из ряда вон выходящим и что на самом деле несколько книг о путешествиях той эпохи, самых значительных и известных, были продиктованы участниками путешествий редакторам. Именно так, помимо «Описания мира», была написана «История монголов» Хетума (армянского князя), рассказы Одорика де Порденоне, Ибн Баттуты, венецианца Никколо де Конти. Только отчеты о миссиях и посольствах в форме протоколов или, скорее, писем, адресованных папе или королю, остаются произведением одного человека, уполномоченного их написать. Что касается рассказов, не входящих в прямые обязанности автора, который ищет лишь литературного признания, то помощь профессионала кажется очевидной. Естественно, доля участия соавторов неодинакова в различных произведениях.

Госпожа Бертолуччи Пиццоруссо, которая посвятила солидный научный труд данному аспекту разработки «Описания мира», отмечает это неравенство и определяет авторство по манере изложения, по выразительности, экспрессивности слога. Она приходит к выводу, что, например, Одорик до Порденоне никогда не предоставляет слово своему «писателю», Гильельмо ди Сорана, в то время как Ибн Баттута, знаменитый арабский путешественник, который посетил Индию и Китай, не возражает, чтобы его редактор, Ибн Гюзави, использовал в самой ткани повествования личностные моменты: «…И говорит Ибн Гюзави… что». Гораздо позже Никколо де Конти (путешествие которого в Индию, Китай и на острова Индостана с возвращением через Аден и, может быть, Эфиопию произошло между 1401 и 1439 годом) вручил всю собранную информацию картографам, которые работали в его присутствии, и знаменитому гуманисту Поджо Брачолини (французу Поже), который включает этот материал в свое собственное произведение «Historia de varietude fortunae» («История изменчивой фортуны»). Как видим, тут нет никаких особых правил или традиций: все зависит от действующих лиц, от их литературных способностей, от жанра произведения и от публики, которую авторы хотят заинтересовать.

Что касается Марко и Рустичелло, тут не совсем все ясно. Прежде всего смущает язык. В нем много восточных терминов, а также ошибок в согласовании и спряжениях. К тому же много заимствований из итальянского. Одни и те же слова, особенно имена собственные, пишутся различно в разных местах книги. Видимо, сохранен стиль устного рассказа. Все указывает на зависимость от первоисточника. Иногда, чтобы сделать рассказ более понятным, особенно в наиболее трудных местах, редактор его преобразовывает, «заливает в другую форму». Записывая повествование на французском, Рустичелло натыкается на чисто венецианские слова, которые ему диктует его компаньон. Он не может ни уловить их смысл в настоящем контексте, ни перевести их достойным образом и довольствуется тем, что переделывает слова на французский лад, чаще всего просто меняя окончание, созвучие. Приведем пример: слово «saggio», которое для Марко означает, очевидно, слиток ценного металла, становится под пером пизанца, который, кажется, не очень хорошо знаком с техническим языком деловых людей, просто «saie», что абсолютно ничего не означает. Это приводит, впрочем, первого издателя одной из французских рукописей к тому, что он пишет «sac» (мешок) из-за неточного прочтения и говорит о мешках с золотом и серебром там, где речь идет только о граммах!

Это говорит о том, что участие пизанца в разработке произведения кажется значительным, даже главенствующим: убедительный признак «отказа общаться», не прибегая к посредничеству (помощи) ученых. Вот почему в тексте произведения говорится только один раз «моя книга» и 32 раза — «наша книга». Личность путешественника стирается. Если он описывает в «Прологе» обстоятельства, которые заставили Марко Поло проделать весь этот далекий путь и узнать так хорошо нравы монголов и самого Кубилая, то это делается для того, чтобы свидетельство было достоверным. Но об эпизодах, которые касаются лично Марко, которые он пережил непосредственно, почти не упоминается. Мы ничего так и не знаем о предполагаемых торговых сделках и даже о той злосчастной истории в Трабзоне, по пути домой, когда Поло подверглись нападению, попали в плен и потеряли почти все свои грузы и товары. А ведь этот роковой эпизод, пожалуй, повлиял на всю их дальнейшую судьбу и перечеркнул все итоги путешествия.