Кьеркегор однажды сравнил себя с человеком, живущим на чердаке, который вот-вот рухнет, и знающим об этом. Вот почему в его философии нашли себя люди, живущие в обществе, обреченном на слом, люди, «потерявшие всякую почву под ногами» (82, 274). Беспокойство, растерянность, глубокий пессимизм, который тщетно пытаются преодолеть несбыточными, рассеивающимися, как дым, иллюзиями, создают психологическую атмосферу, наиболее благоприятствующую внедрению экзистенциализма в сознание людей. «Мир XX столетия, охваченный конвульсиями войн и революций, экономическими и социальными кризисами, не может больше узнать себя в философствованиях „Розовой библиотеки“. Но он узнаёт себя в трагических размышлениях Кьеркегора и в его активном пессимизме» (51, 117). О какой «разумной действительности» в капиталистическом обществе может идти речь в эпоху империалистических войн, фашистского варварства, нависшей над человечеством ядерной угрозы? На какой рационализм, какую логику, какую закономерность может полагаться буржуазная идеология, если они не только предвещают, но уже несут в себе крах всех буржуазных традиций, установлений, всего строя и уклада жизни, всего того, без чего буржуазное существование немыслимо. Личная патопсихология «единичного» стала рупором извивающегося в духовных судорогах безумного, безумного мира. «Кьеркегор, возможно, был болен, но ведь и все мы таковы»,— откровенно признает Ж. Гюсдорф (51, 107). «Великая болезнь нашего века,— ставит диагноз директор службы здоровья Гарвардского университета доктор Фарнсворт,— это никчемность, уныние и отсутствие смысла и цели в жизни» (цит. по: 26, 51).

Мы приводим суждения и оценки не посторонних, не чуждых, враждебных капиталистическому миру людей, а свидетельства изнутри этого мира, признания людей о мире, в котором они живут, интересы, заботы, настроения, треволнения которого — это их интересы и настроения. Мы приводим откровенные высказывания об обычных, «естественных», «нормальных» переживаниях человека, живущего, существующего в уродливом, болезненном мире, где «существовать» — значит непрестанно пробиваться сквозь колючую проволоку неразрешимых противоречий.

Что же удивительного в том, что экзистенциализм оказался в этой среде наиболее созвучной философией? Что удивительного в том, что Кьеркегор предстал в этом мире ясновидящим прорицателем? «Разве характеристика такой больной эпохи, как наша, не такова, что мыслитель, глубоко погруженный в свой внутренний мир, подавленный, невротический, может наконец найти дорогу к сердцам и вдохнуть — поразительное противоречие! — обновление жизни уставшему миру». Этими словами заканчивает Маргарита Гримо свое, посвященное «меланхолии Кьеркегора», исследование (50, 203). Да, он дает отражение этой жизни, сознание бессмысленности такого существования, философское выражение упадочничества, но «обновление» ли? Экзистенциализм — духовное порождение того самого мира, который неизбежно обрекает на бессмысленное существование. Экзистенциалист, сознавая это, отрекаясь от этого мира, осуждая его, не порывает с ним, не восстает против него, не борется за его разрушение, преобразование, за построение иного, нового мира. Он, как Сизиф у Альбера Камю, сросся со своими страданиями, возлюбил их, не может и не хочет с ними расстаться: это его мир, его жизнь, его страдания, с которыми он неразлучно сжился.

Кьеркегорианство — наиболее яркая, типическая форма пандемии иррационализма, свирепствующей в современной идеалистической философии, для которой разум стал изжившим себя методом осмысливания, а научное миропонимание расценивается как архаический пережиток.

Убеждение в бессилии, несостоятельности, негодности рационального познания неизбежно заводит человеческую мысль в тупик. Загораживая путь к безграничному прогрессу теоретической мысли, иррационализм вообще, экзистенциализм в частности допускает лишь две альтернативы: либо фидеизм — либо абсолютный скепсис, «философию абсурда»; либо слепую веру — либо неверие во что бы то ни было; либо иллюзионизм — либо нигилизм.

На русском языке публикуется впервые

В нынешние времена — всё политика. Религиозное воззрение, как небо от земли, далеко от этого; как исходный пункт, так и конечная цель далеки от этого, как небо от земли, поскольку политическое начинается с земли, чтобы на земле и оставаться, тогда как религиозное, ведя свое происхождение сверху, хочет превозмочь земное и затем вознестись на небеса.

Нетерпеливый политик, чересчур поспешно чуть заглянув в эти страницы, наверное, найдет в них очень мало для себя поучительного: это неизбежно. Если же он, напротив, доброжелательно наберет немного терпения, то я убежден, что и он, даже в тех кратких замечаниях, которые изложены на этих страницах, обратит внимание на то, что религиозное является преображенным воспроизведением того, о чем политик, поскольку он действительно любит человеческое бытие и любит людей, задумывался в свои счастливейшие мгновения, хотя он и найдет религиозное непрактичным, ибо оно слишком возвышенно и чересчур идеально.

Это не может, однако, служить препятствием религиозному (человеку), хорошо знающему, что христианство является и называется практической религией, и вместе с тем знающему, что «прообраз» и вслед за ним регулярно образуемые производные «прообразы» каждый по-своему, с их многолетними усилиями, трудом, бескорыстием оказались неосуществимыми в мире, осмеянными, презираемыми и т. п., что должно для политика представиться как высшая мера непрактичности, тогда как один язычник и как раз «практический философ» древности[20] был душой и телом явным приверженцем такого рода непрактичности.

И все же, как бы оно ни было «непрактично», тем не менее религиозное есть преображенное в вечность воспроизведение прекраснейших грез политики. Никакая политика не была в состоянии, никакая политика не могла, ничто мирское не было в состоянии, ничто мирское не могло до конца продумать или осуществить ту мысль, что человечность (Menneskelighed) есть человеческое равенство (Verdslighed). Осуществить полное равенство в мирской среде, мирское равенство, т. е. в такой среде, сущность которой — различие, и осуществить ее по мирскому, в мирском равенстве, т. е. осуществить, творя различие,— это вовеки невозможно, что можно усмотреть из категорий. Ибо, если захотеть достигнуть полного равенства, необходимо начисто устранить «мирское», а когда полное равенство достигнуто, тогда «мирское» прекратило свое существование; но в таком случае не является ли своего рода одержимостью, когда «мирским» овладевает идея добиться полного равенства и добиться его мирским путем, как мирское равенство — в мирском, в земном равенстве! Лишь религиозное может при помощи вечного провести до конца человеческое равенство, человечность, богоугодное, существенное, немирское, подлинное, единственно возможное человеческое равенство, человечность, и поэтому также — да будет это сказано к его величию — религиозное есть истинная человечность.

Прошу мне предоставить еще одно слово. То, чего требует время,— да кто может справиться с перечислением этого теперь, когда вследствие самосожжения, причиной и поводом которого было трение мирского о мирское, мирское было охвачено пожаром? Напротив, то, что для нашего времени в глубоком смысле необходимо, можно исчерпывающе выразить одним единственным словом: ему необходима вечность. Несчастье нашего времени как раз в том, что оно стало не чем иным, как «временем», временным, которое нетерпеливо не хочет ничего слышать о вечности, при этом даже благонамеренно или в бешенстве, с притворной подражательностью, хочет превратить вечное в нечто совершенно излишнее, что, однако, не удастся во веки веков; ибо, чем больше воображают, будто можно обойтись без вечного и чем больше упорствуют в том, что без него можно обойтись, тем больше лишь, по сути дела, в нем нуждаются.