Дом миссис Бишоп я покидал, будучи полностью уверенным, что мы с Эмброузом барахтаемся в темной воде безбрежного океана и ни ему, ни мне так и не суждено добраться до берега. Дело усложняла еще и легкая шизофрения, поразившая моего кузена; в общем, приходилось признать, что я буду вынужден обратиться за помощью к кому-то еще или же, смирившись с поражением, откажусь от дальнейшего расследования и тем самым, с помощью бог знает каких сил — ибо я находился в таком состоянии, что и сам начинал верить в существование неких злобных тварей, засевших на холмах, — обреку человечество на верную гибель.
По дороге домой мои мысли блуждали в бесконечных лабиринтах и переходах, каждый из которых заканчивался тупиком. Я подъехал к дому в весьма мрачном настроении; кузен работал в кабинете. Явно не ожидая столь раннего моего возвращения, он поспешно спрятал свои бумаги; я только успел заметить, что это были какие-то схемы и диаграммы. Увидев, как настороженно держится мой кузен, насторожился и я и постарался избежать вопросов по поводу моей поездки, что явно вызвало у него раздражение, которое, впрочем, он не высказывал вслух. Я видел, как угнетает его мое присутствие; впрочем, я также не стремился составить ему компанию. К счастью, быстро наступил вечер; после ужина я при первой же возможности поднялся в свою комнату, сославшись на головную боль, что было недалеко от истины, поскольку все эти безумные головоломки, которые я, рискуя собственным рассудком, пытался решить, приводили только к одному — физической головной боли.
Теперь же я хочу заявить следующее, ввиду событий, произошедших той ночью: я твердо уверен, что был абсолютно здоров и не находился под чьим-либо влиянием. Да, мои мысли находились в некотором беспорядке, однако я был в здравом уме и не бредил. Можно даже сказать, что в ту ночь я был особенно внимателен — возможно, интуиция подсказала мне, что я стану свидетелем совершенно невероятных событий.
Тот вечер, как и все предыдущие, начался с дьявольского концерта лягушек, до одури вопивших на болоте в лесу; солнце еще не успело уйти за горизонт, и я еще не успел уйти в свою спальню, а с болота уже доносился адский хор лягушек. Надо сказать, что начался он вовсе не так, как описывают натуралисты: сначала один осторожный призыв, затем второй, нет — едва только солнце скрылось на западе, как, словно повинуясь некоему знаку, вся лягушачья братия, как один, принялась вопить на разные голоса. Поскольку кузен не проявлял ни малейшего беспокойства по поводу этих криков, я также молчал, не зная, как он отреагирует на мои замечания. Но, даже скрывшись в своей спальне, я продолжал слышать адские вопли, хотя и несколько приглушенные стенами.
Тогда я решил терпеть до конца, не давая воли своему воображению. Посему, раскрыв книгу, которую припас для подобного случая, — «Ветер в ивах» Кеннета Грэма, — я погрузился в мир приключений ее милых персонажей — Крота, Жабы и Крысы, как обычно, приготовившись наслаждаться чтением; и через сравнительно короткое время — учитывая столь гнетущее место и все события последних месяцев — мне удалось-таки мысленно перенестись в милую старую Англию, где течет вечная Река, на берегу которой проживают незабываемые персонажи Грэма. Я читал долго; со стороны леса раздавались оглушительные крики лягушек, но я их не слышал, полностью погрузившись в книгу. Когда я кончил читать, было около полуночи; месяц переместился с восточной стороны неба на западную. У меня устали глаза, и я погасил лампу. Однако в целом я не чувствовал усталости; я был расслаблен, хотя меня продолжали волновать воспоминания о недавней поездке к миссис Бишоп. Так я просидел некоторое время, снова и снова обдумывая невероятную загадку, завещанную нам Биллингтоном.
Итак, я ломал себе голову, пытаясь найти хоть какой-то разумный выход из создавшегося положения, и внезапно услышал, как Эмброуз открыл дверь своей комнаты и вышел в коридор. Я мгновенно понял, куда он направляется — в каменную башню; сперва я хотел было его остановить, но не сделал этого. Я слышал, как он спустился по лестнице; затем после паузы хлопнула входная дверь. Я бросился в его комнату и выглянул в окно, откуда открывался вид на широкую лужайку, по которой должен был пройти Эмброуз, двигаясь к лесу. Вскоре он появился, и мне вновь захотелось его остановить. Меня удержал не только рассудок; я испытывал что-то похожее на страх, ибо теперь я не был уверен, что мой кузен расхаживает во сне, как раньше; вполне возможно, теперь он вовсе не спал, а если так, то мог оказать мне решительное сопротивление.
Постояв некоторое время у окна, я решил проверить, действительно ли кузен направляется в башню. Сделать это было очень просто: пройти в кабинет, забраться на книжный шкаф и заглянуть в мозаичное окно, в его центральный круг из простого стекла; при свете луны можно было бы легко разглядеть, маячит ли в отверстии, которое проделал в крыше Эмброуз, человеческая фигура. Пока я раздумывал, Эмброуз уже наверняка достиг цели, к которой направлялся, — если его целью была башня. Не теряя более ни минуты, я быстро спустился по темной лестнице и побежал в кабинет. При виде мозаичного окна я ахнул от неожиданности: лунный свет, играя в цветных кусочках стекла, создавал совершенно невероятный эффект живого движения, и этот живой свет заливал всю комнату.
Забравшись на книжный шкаф, я заглянул в центральную вставку. Я уже описывал иллюзию, увиденную мною совсем недавно; на этот раз картина не казалась иллюзией, а создавала ощущение некоего преувеличения, ибо сцена, открывшаяся перед моими глазами, представляла собой знакомый мне пейзаж, но залитый светом более ослепительным, чем свет луны, хотя и того же оттенка, — словно все виделось сквозь призму с белым вином, слегка изменившим очертания и цвет предметов, так что они выглядели чуждыми и необычными. В центре пейзажа высилась башня — только на этот раз она казалась гораздо ближе, чем обычно; я бы сказал, что она находилась не дальше кромки леса; впрочем, все пропорции и перспективы этой картины казались правильными, но при этом я словно смотрел на нее через увеличительное стекло.
Однако мое внимание привлекали не зрительные иллюзии и не слишком яркий свет месяца, а сама башня. Несмотря на поздний час — а было уже далеко за полночь, — я совершенно ясно видел своего кузена: ярко освещенный, он находился на каменной площадке, расположенной под крышей башни; мне было видно его по пояс. Эмброуз стоял, воздев руки к небу, повернувшись лицом на запад, где в это время ночи над самым горизонтом сверкали звезды и зимние созвездия: Альдебаран в Гиадах, часть Ориона, немного выше над ними — Сириус, Капелла, Кастор и Поллукс, а также планета Сатурн; все они находились в легкой дымке из-за света луны. Спустя некоторое время я понял, что, вопреки всем законам зрительного восприятия и времени, вижу кузена гораздо лучше, чем мог бы; правда, сначала я не обратил на это внимания по весьма понятной причине — передо мной, заставляя меня забыть обо всем на свете, разворачивалось действо поистине удивительное и ужасное.
Ибо мой кузен Эмброуз был не один.
Из его тела торчал какой-то нарост — другого слова я подобрать не могу, — у которого, казалось, не было ни начала, ни конца, при этом он находился в постоянном движении, образуя разные текучие формы, отчего создавалось впечатление, что он существует сам по себе. Чаще всего нарост принимал формы змеи, летучей мыши и какого-то огромного аморфного чудовища, какие могли водиться на Земле в ту эпоху, когда жизнь на ней только зарождалась. Но было и кое-что другое: рядом с Эмброузом и в воздухе над его головой находились жуткие твари, подробно описать которых я не в состоянии. На крыше, с двух сторон от Эмброуза, сидели два похожих на жабу существа, постоянно меняющих свою форму и внешний вид; эти твари издавали пронзительные, мерзкие вопли, сравнимые разве что с дикой какофонией лягушачьего хора. В небе над головой Эмброуза проносились змееподобные существа с уродливыми головами и невероятно огромными когтистыми лапами; их неуклюжие тела легко поддерживали в воздухе черные кожистые крылья чудовищных размеров. Это зрелище, от которого я при других обстоятельствах задрожал бы с головы до ног, было столь невероятным, что я сначала подумал, что сошел с ума, что из-за постоянных размышлений о Биллингтонском лесе и его тайнах у меня просто-напросто начались галлюцинации. Сейчас, когда я давно успокоился и мои ощущения пришли в норму, я понимаю, что, рассуждай я тогда здраво, я бы сразу понял, что все это было вовсе не игрой моего воображения.
