В 1837 г. Н.И. Надеждин, говоря о важности изучения географических названий, вместе с тем заметил, что «нигде не может быть столько раздолья произволу, мечтательности, натяжкам, как при звуках. Слово в нашей власти. Оно беззащитно. Из него можно вымучить всякий смысл этимологическою пыткою. Это заметили давно умы строгие и взыскательные. Еще блаженный Августин ставил этимологию имен наравне с толкованием снов... в новейшие времена, когда критика вступила во все свои права, этимология испытала всю тяжесть ее разрушительных ударов. Она объявлена фокус-покусом, которым можно только тешить легковерие детей». Ученый, объясняя причины «справедливой недоверчивости к этимологии» («здравомысленные критики объявили этимологию недостойным, жалким шарлатанством»), констатировал, что она «брала на себя слишком много, отыскивала не то, чего должна была искать, находила больше, нежели сколько можно находить в географической номенклатуре», и что в конец этимология осрамилась тем, что «по малейшему, ничтожному созвучию, часто еще основанном на искаженных звуках, она соединяла самые несовместимые факты, мешала времена, скакала через расстояния»[269].
Точно такие же «фокус-покусы» проводят норманисты и с именами героев нашей истории IX-XI вв., многие из которых не являются славянскими, но это, разумеется, не повод для Мельниковой объявлять их шведскими: по ее уверению, «скандинавский именослов в Древней Руси обширен: он насчитывает, по моим подсчетам, 89 антропонимов» (Клейн утверждает, что «все русские князья IX-X веков были норманнами, носили шведские и датские имена...»)[270]. Цена подсчетам Мельниковой 1994 г., играющей в созвучия и перемену букв, видна из того, что имя Рюрик в Швеции не считается шведским, в связи с чем оно не встречается в шведских именословах. Вот почему норманисты, а начинание тому положил в 1830-х гг. дерптский профессор Ф. Крузе, обративший внимание на факт, что, по его словам, «многоречивые скандинавские саги» не упоминают Рюрика, навязывают науке идею, что летописный Рюрик - это датский Рорик Ютландский.
Но при этом в силу своей «скандинавомании» даже не видя, что, как заметил лингвист О.Н. Трубачев, «датчанин Рерик не имел ничего общего как раз со Швецией... Так что датчанство Рерика-Рюрика сильно колеблет весь шведский комплекс вопроса о Руси...». В 2005 г. Мельникова говорила, что «этимология имени первого русского князя никогда не вызывала сомнений: др.-рус. Олгъ/Ольгъ > Олегъ восходит к древнескандинавскому антропониму Helgi»[271]. Но шведское имя «Helge», означающее «святой» и появившееся в Швеции в ходе распространения христианства в XII в., и русское имя «Олег» IX в. не имеют связи между собой. Сказанное полностью относится и к имени Ольга (к тому же оно существовало у чехов, среди которых норманнов не было). Исходя же из того, что саги называют княгиню Ольгу не «Helga», как того следовало бы ожидать, если послушать норманистов, a «Allogia», видно отсутствие тождества между именами Ольга и «Helga».
А в отношении якобы скандинавской природы имени Игорь немецкий историк Г. Эверс без малого двести лет тому назад, смеясь, сказал: но бабку Константина Багрянородного «все византийцы называют дочерью благородного Ингера. Неужели етот император, который, по сказанию Кедрина, происходил из Мартинакского рода, был также скандинав?». Но Мельниковой не до смеха и этнос византийских Ингеров у нее не вызывает сомнений. И она утверждает, апеллируя к свидетельству «Жития святого Георгия Амастридского» (написано между 820 и 842 гг.) о черноморских русах, этническая принадлежность которых в памятнике никак не обозначена, а археологических подтверждений ее словам нет и никогда не будет, что «тогда же в Византии появляются люди, носящие скандинавские имена: около 825 года некий Ингер становится митрополитом Никеи; Ингером звали и отца Евдокии, жены императора Василия I (родилась около 837 года)» (недавно то же самое сказал археолог Д.А.Мачинский)[272].
Еще самую малость и Мельникова начнет убеждать (а за ней и Мачинский, а там, глядишь, и другие), как это делал в 1746 г. шведский поэт и придворный историограф О.Далин в «Истории шведского государства», что скандинавы под именем «варягов» («верингов») находились на службе византийских императоров еще со времени Константина Великого[273]. Стоит напомнить, что даже Шлецер не отнес понтийскую русь к скандинавам, прекрасно понимая, что между ними нет никакой связи и что утверждения о том лишь дискредитируют норманизм. А также и тот факт, что скандинавы стали приходить в Византию лишь с конца 20-х гг. XI в., по причине чего там в первой половине IX в. не могли появиться «люди, носящие скандинавские имена» и ставшие митрополитами и тестями византийских императоров.
А пока она уверяет, что на Руси вытеснение шведского языка в среде знати и жителей крупных городов завершилось в целом к концу XI в. (до этого времени преобладал «билингвизм скандинавской по происхождению знати»; вместе с тем завершился и процесс адаптации скандинавских имен), причем на периферии государства потомки скандинавов, по ее мнению, образовывали «достаточно замкнутые группы, длительное время сохранявшие язык, письмо, именослов и другие культурные традиции своих предков». Такую скандинавскую общину Мельникова увидела в 1997-1998 гг. в Звенигороде Галицком применительно к 1115-1130 годам. И увидела лишь потому, что этими годами «достоверно датируется шиферное пряслице... с вырезанной руками (а чем еще!? - В.Ф.) надписью "Сигрид" (женское имя)», хотя тут же ею отмечено, что «другие скандинавские находки в Звенигороде отсутствуют...»[274] (поразительная разборчивость: маленькое пряслице увидела и большой вывод сделала, но многочисленные южнобалтийские находки не видит и о связи южнобалтийских славян с Русью не ведает).
По логике Мельниковой выходит, что на Руси, где до конца XI в. и даже позже летописцы слышали шведскую речь и общались со шведами, скандинавов - якобы «русь» - полагали славянами, ибо ПВЛ подчеркивает, что «словеньскый язык и рускый одно есть», или же, наоборот, славян причисляли к скандинавам. То же самое тогда вытекает и из вышеприведенной буллы папы Иоанна XIII 967 г., ставившей знак равенства между русским и славянским языком (в послании того же папы Болеславу Чешскому запрещалось привлекать на епископскую кафедру «человека, принадлежащего к обряду или секте болгарского или русского народа, или славянского языка»)[275]. С выводами Мельниковой не позволяют согласиться даже исландские саги, указавшие на изменение языковой ситуации в Англии после ее покорения Вильгельмом Завоевателем, где, как подчеркивает «Сага о Гуннлауге Змеином Языке», «стали говорить по-французски, так как он был родом из Франции»[276]. Но ничего подобного не говорят саги в отношении Руси, хотя норманисты утверждают о наличии на ее территории «множества шведов», «множество норманских отрядов», что, как не сомневался М.Б.Свердлов, «в Восточную Европу переселялись не только знать, дружинники, купцы и их жены, но и простые воины, ремесленники и, возможно, крестьяне».
В науке давно замечено, что имена сами по себе не могут указывать ни на язык, ни на этнос их носителей. «Почти все россияне имеют ныне, - задавал в 1749 г. М.В. Ломоносов Г.Ф.Миллеру вопрос, оставленный без ответа, - имена греческие и еврейские, однако следует ли из того, чтобы они были греки или евреи и говорили бы по-гречески или по-еврейски?». Справедливость этих слов нашего гения, и в исторической науке опередившего свое время, особенно видна в свете показаний Иордана, отметившего в VI в., в какой-то мере подводя итоги Великого переселения народов, что «ведь все знают и обращали внимание, насколько в обычае племен перенимать по большей части имена: у римлян - македонские, у греков - римские, у сарматов - германские. Готы же преимущественно заимствуют имена гуннские»[277]. А точная оценка всем «лингвистическим открытиям» Мельниковой также давно дана в науке и дана человеком, очень серьезно «переболевшим» норманизмом, но, к счастью, преодолевшим этот смертельно опасный для науки недуг. В 1773 г. Миллер, приехавший в Россию недоучившимся студентом, но в ходе многолетнего занятия русской историей ставший крупным специалистом в области ее изучения, резонно подчеркивал, что лингвистические выводы только тогда приобретают силу, когда они подтверждаются историей: «Язык показывает нам происхождение народов. Однакож настоящий этимологист недоволен еще некоторым сходством частных слов... по чему и заключает он о сходстве в народах, не прежде как по усмотрении, что оное и историею подтверждается»[278].
